Предвестники табора

— Потому что и мне тогда не придется говорить о Стиве Слейте, понял? — Мишка развернулся и направился на участок.

— А что такого, если ты будешь говорить? Нет, не понял, — я поспешил за Мишкой, нагнал его, — Миш, что здесь такого?

— Ничего. Просто не говори о Стиве Слейте — мне. До тех пор, пока я сам о нем не заговорю… ну хорошо: пока я не выступлю на собрании. Ладно? А впрочем, если ты заговоришь, я откажусь поддерживать эту тему.

— Почему?

— Потому что… потому что сначала нужно сделать кодекс, — нашелся вдруг Мишка, — фундамент государства построить, так сказать, — на собрании выступить — а потом уже все остальные государственные шаги. Я в этом и Сержа вчера убеждал все. Не обижайся, Макс.

— Я не обижаюсь, просто мне кажется, ты чего-то не договариваешь.

— Ты ошибаешься, — твердо ответил Мишка.

Весь оставшийся вечер Мишка провозился с кодексом. Он так много и яростно строчил и скрипел ручкой по бумаге, что казалось, будто от скорости, с которой он исписывал очередную страницу, увеличивалась и толщина тетради. Та, что он исписал еще вчера, перед собранием в Олькином домике, лежала теперь рядом, и Мишка то и дело заглядывал в нее, всегда очень резко отворачивая голову и приближаясь подбородком к поверхности стола, едва ли еще не чиркая им; он словно боялся позабыть какую-нибудь деталь или важное постановление.

Но отчего он так боится? — спрашивал я себя.

От того, что нервничает, — нервы сдают.

Лежа на кровати в полумраке, я, то и дело приподымая голову и поворачиваясь на бок, посматривал на желтый дверной проем, через который можно было видеть сгорбленную Мишкину фигуру, — он сидел за обеденным столом.

В доме никого не было. Ни матери, ни деда, ни дяди Вадика, — явление, что и говорить, редкое, но в этот вечер и впрямь все куда-то подевались.

Словно так устали от нервных потрясений, которые мы им причиняем, что решили побыть где-то подальше от нас.

Никого.

Только мы с Мишкой. Одни.

Молчим.

Он все пишет что-то…

Предвестники табора не выходили у меня из головы, и каждый раз, когда я оборачивался, чтобы посмотреть на Мишку, когда видел, что пишет он не просто с усердием — с остервенением, — мне казалось, что он не поглощен работой, нет, но, скорее, старается зарыться в нее, сбежать… от тех же самых мыслей, что и меня мучили.

Сбежать от Предвестников табора.

Но увязаешь в шалфейной траве, — увязаешь, как в сугробах.

(«Поэтому-то нам и придется бороться с Предвестниками табора. У нас просто нет выбора — мы не можем убежать»).

Бег во сне: чем сильнее стараешься разогнаться, тем медленнее бежишь.

В очередной раз рассмотрев Мишку, я поворачивался на спину и снова представлял себе те долгие флаги в три оборотные буквы «С». Как это удавалось тем людям так умело подчинять ткань, чтобы флаги приняли именно эту форму? Да, они способны не просто на многое, но и на нечеловеческое. Этот трюк — соскакивание с велосипеда и тотчас продолжение бега, ни единого «кадра» на остановку, впрочем, и соскакивания-то не было — как я уже говорил, бег просто заменил езду на велосипеде…

Эти великаны с чемоданчиками, в которые упаковано мое детство, и белые одежды, порхающие от рояля — дамского туфля на каблуке; эти люди, играющие в пинг-понг (и шарику никогда не упасть, не отдохнуть — мне даже стало жаль его: вероятно, он уже измучался замедлять время); реку времени и весла, прикасающиеся к воде, — ухо не слышит плеска, но воображение тотчас достраивает его… у меня во рту.

Река времени.

Круги на воде подползают под стебли камышей. Память выхватывала их словно камерой: ничего уже не было в кадре, кроме этих кругов и солнечного света, который меняет остроту и переливается, — и снова воображение достраивает, на сей раз дольние музыкальные кварты — их несколько, следующих друг за другом, а не одна, как там, на поляне; пальцы упруго выбирают рояльные клавиши и так и не отпускают их, пока звук не иссякнет… почти. И тогда рука, взмывает вверх (звук не прерывается) и выбирает новую кварту.

На поляне не было и руки — эта кварта, которую я услышал, не была вызвана человеком.

Солнечный свет, путается в звенящих камышах, будоража ветер, который разгоняет платок, и тот, отбрасывая тень на землю, напитывает соком траву… а флаги, флаги тоже парят в это время?.. Все перетасовалось в моем воображении!

В очередной раз я поднимал голову, поворачивался на бок и смотрел назад, на Мишку, поверх спинки кровати — сгустка более плотной темноты, чем комнатный полумрак. (Один раз, сделав это слишком резко, я чуть не ударился головой о деревянную стойку). Этот свет на поляне каждый раз, как я представлял его себе, словно бы оставался внутри моих глаз, и я начинал видеть острее все предметы, которые тоже хоть сколько-нибудь были освещены, — предметы внутри этого желтого проема — эту салатницу на столе, в которую упиралась Мишкина тетрадь, и фонарик с вывинченной лампочкой, и деревянные заусеницы в световой трапеции на полу, в моей комнате.

Но главное, я видел острее людей — так мне казалось.