Предзнаменование

— Выдерни-ка несколько самых суковатых. Этот человек — раб, и наказать его следует, как раба.

Сапорта охотно подчинился, вместе с ним за кольями бросились Рондле и Робине. Молинас с ужасом уставился на своих мучителей.

— Вы дали слово… — просипел он.

— Ты становишься однообразен, дружище, — весело заметил Мишель. — Мы тебя отпустим, раз дали слово, но не раньше, чем ты понесешь заслуженное наказание.

— Но я ранен в руку…

— А нас не интересуют твои руки, мы хотим отрихтовать тебе спину.

— Может, его лучше раздеть? — ангельским голосом проворковала Коринна.

Рабле тряхнул головой:

— Ну уж нет. Раздевать мы предпочитаем вас, женщин. А мужчины пусть остаются одетыми. К тому же этот больно страшный. — Он взглянул на колья, принесенные Сапортой. — Отлично. Дай Мишелю самый увесистый. Первый удар за ним.

Мишель не заставил себя просить. Пока Рондле поворачивал испанца спиной, он взял дубину и взвесил ее на руке. Потом с размаху ударил шпиона, да так, что тот застонал.

— Прекрасный удар, — прокомментировал Рабле, словно присутствовал при игре в лапту. — Теперь моя очередь. Ну-ка…

Он выбрал кривой кол и резко опустил его на плечи испанца. Тот выгнул спину и застонал еще громче.

Казалось, студенты решили помериться силами, избрав своей мишенью спину Молинаса. Потом настала очередь Коринны и остальных девушек, высыпавших из таверны. Только Жюмель испуганно жалась в сторонке. Наконец Рондле ослабил хватку, и пленник без чувств повалился на землю.

— Правосудие свершилось. На какое-то время этот ворон перестанет нам досаждать.

Рабле отбросил палку и повернулся к остальным:

— Друзья, я полагаю, что наши подружки вскоре потребуют то, что принадлежит им по праву. Время вернуться к ужину и отдать им наш долг. А Мишеля ожидает самый ароматный цветок, который, наверное, уже покрылся росой. Верно, Жюмель? — Девушка с улыбкой потупилась. Рабле вздохнул, словно ему пришлось сделать неимоверное усилие. — Пойдемте отдавать долги.

Молодежь со смехом отправилась в «Ла Зохе». Распростертый на земле Молинас вздрагивал и стонал.

ВЕНДЕТТА

астянувшийся на кирпичном полу галереи Молинас, однако, сознания не потерял. Спина нестерпимо болела, да и раненая рука снова напомнила о себе. И все же хотелось верить, что ребра целы, и это немного утешало. Но стоило ему пошевелиться, как из горла помимо воли вырвался хриплый стон. Унижение, которому его подвергли, было чудовищно и не имело оправдания. Теперь — или умереть, или убить того, кто довел его до такого состояния. Но пока он не мог сделать ни того ни другого.

Ненависть придала ему силы, и он приподнялся. С минуты на минуту юные канальи могли вернуться и снова побить его. Этого нельзя было допустить. Он пошевелил онемевшими пальцами и оперся руками о землю. Правая была слаба, но в левой еще оставались силы. Он уцепился за доску и попытался приподнять спину. Глаза заволокло красным. На секунду он испугался, что сойдет с ума. Первая попытка кончилась тем, что его снова поглотил океан боли.

Тогда Молинас постарался представить себе вестготского Христа с суровым взглядом и окровавленной грудью, возвышавшегося в мрачном зале собраний инквизиции. Он снова попытался встать, не обращая внимания на катившиеся по лицу слезы. На этот раз ему удалось согнуть спину и подтянуть под себя правую ногу. Мучительным рывком он приподнялся и тут же понял, что ноги его не держат. Пришлось вставать, обхватив деревянный столб галереи. Он почувствовал, как занозы одна за другой вонзаются в щеку.

В таком положении он простоял несколько минут, пережидая, пока успокоится сердцебиение. Наконец, поняв, что если он соберет в кулак все свои силы, то сможет пройти несколько шагов, Молинас отпустил столб и попробовал идти. Боль была ужасная, но ноги уже не подгибались. С ненавистью посмотрел он на освещенный фасад «Ла Зохе», где студенты, несомненно, уже приступили к мерзостным совокуплениям, и медленно побрел прочь, держась за стены.

На его счастье, чума опустошила улицы и никто не мог слышать его стонов. Луна стояла еще высоко, и в те промежутки времени, когда кровавая пелена не застилала глаза, он мог различать дорогу. Кое-как проковылял он несколько переулков и снова упал. На этот раз вставал он гораздо увереннее. «Ну же, вперед, худшее позади…»

Как бы не так. Остался неслыханный позор, отягченный тем, что он так легко раскрыл себя и свои цели. Если стыд еще можно было пересилить, то вина оставалась. Его следовало покарать, и кара должна быть адекватной.