Преемник

Сова хрипел; с каждым хрипом у него в груди будто лопались пузыри. Зачем он врет?! Ведь это ложь, теперь, ткнувшись лицом в мокрые ладони, Солль понимал это яснее ясного. Ложь – и отвратительный удушливый смрад. Паленым. И какое-то воспоминание, которое ходит вокруг да около, и не разглядеть, не схватить, ускользает, как прерванный сон…

Черные волосы и чистая белая кожа. И уродливый приземистый топчан… И жаровня. и крючья. И обугленная плоть. И…

…Зимний день. Снег… Снежинки на ее плечах… Искрящиеся грани невесомых кристаллов – и прозрачные грани бесконечного мира. Ветер…

Солля трясло. Мокрый и обессиленный, он твердо знал, что, обернувшись, увидит распятую на топчане Торию. Что они с ней проделывали?! Она никогда не рассказывала до конца, не желала помнить… Тория… Созвездие родинок на высокой шее. И клещи… Небо, а он не защитил, не избавил… Не избавил тогда, не избавил сейчас… И это его хваленая любовь?! Его отречение от самого святого, его предательство, грязь на белом…

Он зажмурился и застонал; осознание ошибки и вины заставило его впиться зубами в собственную руку. Рот его тут же наполнился кровью; слизывая соленые капли, он прислушивался к благодатной боли – будто налипшая на его душу короста, которую он привык считать собственной кожей, разом опала, обнажая голые нервы и освобождая от гнили, гноя, мерзости…

– Мерзость, – сказал он шепотом. – Тор, я был мерзавец… Но Тор, я же уже иду… Я иду… уже…

Сова прерывисто, с хрипом вздохнул – Солль даже не взглянул в его сторону. Железная дверка скрежетнула на заржавленных петлях.

И когда дверь закрылась за Соллевой спиной, Сова невесть почему понял, что проиграл.

* * *

Погожим теплым днем мы с Аланой прогулялись на рынок в ближайшую деревню; ей доставляло явное удовольствие глазеть на людей, в особенности на деревенских ребятишек, заинтересовавшихся Аланиной личностью и сопровождавших нас на порядочном расстоянии. Моя строптивая спутница ухитрилась показать язык самому здоровенному мальчишке, видимо, вожаку; тот скорчил ответную рожу, но дальше этого дело не пошло.

На перекрестках чесали языки: Сова-де пойман, зато в городе свирепствует неведомый убийца, удушающий детей колодезной цепью. Первое известие показалось мне слишком благостным, а второе слишком кровожадным; я не поверила ни тому, ни другому.

Рыночная суета неожиданно растревожила меня. Тут и там представлялись подмостки, и я невольно выбирала лучшее место для повозок и прикидывала, какой на эту публику пошел бы репертуар; грезы ушли, оставив разочарование и тупую боль. Я как могла быстро закончила покупки – полная корзина у меня и маленькая корзинка в руках Аланы – и поспешила обратно.

По дороге домой Алана предложила сделать привал и поиграть в Луара и волшебника; Луаром, конечно, была она, мне же выпала роль злого колдуна.

Побросав корзины, мы выбрали себе оружие на куче хвороста. Алана имела неплохое представление о том, как фехтуют – во всяком случае она знала об этом больше, чем я. Раздухарившись, она выкрикивала оскорбления в адрес колдуна и наседала, как бешеная, мне оставалось только пятиться и жалобно просить пощады…

Наконец, я упала на траву и скончалась в судорогах, после чего мы возобновили путь, вполне довольные друг другом.

Но отступившие было мрачные мысли явились снова; входя во двор, я до мелочей вспомнила и расположение повозок, и смех гостей, и последовательность пьес, и неудачный дебют Луара… Или такой дебют вправе считаться удачным? Спектакль в спектакле: сыграем, Алана, в «отречение от сына» или в «смерть Флобастера»…

Нянька не могла нарадоваться, принимая от нас покупки; я дождалась, пока она соберет на подносе приготовленный для Тории обед – и неожиданно для себя попросила:

– Дайте мне.

Слова мои оказались тихими, как пение мухи – но старушка услыхала и вздрогнула:

– А… Ты?

Я неуверенно кивнула:

– Попробую… Если нет, то… Но вдруг?

– Как бы хуже не было, – нянька в задумчивости покачала головой.

– Куда уж хуже, – сказала я шепотом.

Нянька поколебалась – и неохотно протянула мне поднос.

…Путь наверх оказался неожиданно долгим; остановившись перед закрытой дверью, я долго переступала с ноги на ногу и слушала скрип половиц. Страшная женщина – Тория Солль. А сумасшедших я вообще боюсь…

Так зачем, спрашивается, напросилась?!

«Пойди к ней, а я не могу… Пожалуйста».

На подносе остывала похлебка. Все равно, подумала я жестоко. Пусть стынет, Тория все равно не будет ее есть…

– Войди, – сказали за дверью, и я чуть не выронила поднос.

Дверь оказалась незапертой; я толкнула ее носком ноги и неуклюже, боком, протиснулась внутрь.

– Поставь на пол.

Тория сидела у окна. Я видела ее спину и черные, бессильно рассыпавшиеся по плечам волосы.

Стакан качнулся и чуть не упал. Звякнула тарелка; я задержала дыхание.

– Тебе лучше уйти, – голос Тории казался тусклым, как старая бронза. – Здесь ничего нет.

– Здесь ребенок, – сказала я осторожно. Любое мое слово могло обернуться необъяснимой и непредсказуемой реакцией; так ходят по болоту: кочка-кочка-трясина…

– У ребенка есть мать, – тусклый голос Тории не дрогнул.

Я молчала.