Преемник

У меня стало легче на душе. Почти совсем легко – будто все по-прежнему, нет на свете никакого Луара-сына-Фагирры и никогда не было ледяной ночи под ледяными взглядами…

Пристанищем труппе служил теперь «Соломенный щит». Пересчитав заработанные деньги, Флобастер довольно крякнул.

Я долго колебалась – нужно было подойти к нему и сообщить, что я снова ухожу, что меня не будет до утра, и то же завтра, и послезавтра… Уходить легко под горячую руку, в ссоре; сейчас же, когда все вроде бы уладилось, когда все доброжелательны и великодушны, подобный шаг следует десять раз просчитать. Может быть, сегодня и вовсе не стоит уходить…

Разумная мысль, вот только я не могла подарить судьбе ни ночи. Ни часа. Ни секунды. Он уедет – а ведь он твердо решил уехать! – и тогда у меня останется сколько угодно времени, чтобы плакать и вспоминать…

Мои колебания разрешились легко и просто. Флобастер подошел ко мне первый и позвал поужинать в соседнем трактире.

Внутри меня сделалось холодно – слишком не вязался этот ужин со всей историей наших отношений. Я предпочла бы, чтобы он походя крутанул меня за ухо и пригрозил кнутом; однако делать было нечего, и я покорно кивнула.

Вечерело; размокшая за день мостовая подернулась коркой опасного ледка, и я не посмела отвергнуть предложенную руку. Локоть Флобастера в плотном рукаве казался вдвое мощнее Луарового; счастливо избежав падения, мы добрались до ближайшего пристойного кабачка и в молчании уселись за свободный столик.

Нижняя губа Флобастера топорщилась, как крахмальная бельевая складка – это означало, что он решителен и внутренне собран. Я попыталась припомнить, когда в последний раз мы сидели с ним вот так, нос к носу, – и не припомнила.

Служанка принесла горячее мясо в горшочках и баклажку кислого вина; Флобастер кивнул мне и с урчаньем принялся за трапезу. Мне на секунду захотелось поверить, что вот мы поедим, вытрем губы и так же молча вернемся обратно; конечно, это была глупая мысль. Флобастер никогда не отступает перед задуманным – а сегодня он задумал нечто большее, нежели просто сожрать свою порцию в моем почтительном присутствии.

И, конечно, я не ошиблась.

Он обождал, пока я закончу обгладывать доставшееся мне ребрышко (дело делом, а есть мне хотелось ужасно). Помолчал еще, хлебнул вина. Сморщился. Я терпеливо молчала.

Наконец, он сдвинул брови и еще дальше выпятил нижнюю губу:

– Ты… Ведь не дура, Танталь.

Я молча согласилась.

Начало не понравилось ему самому. Он снова поморщился, как от кислого:

– Поэтому… я удивился. Что тебе в этом родовитом щенке?

Я поперхнулась вином.

Своей огромной пятерней он поймал мою беззащитную руку и крепко прижал к столу:

– Ты ведь не дура… была до сих пор. Ты ведь тогда, помнишь, клялась мне по малолетству, что и замуж не выйдешь, и ерунды всякой не будет… Ну я, положим, уже тогда понимал, что клятвы забудутся, как время придет… Ладно, Танталь. Можешь не верить, но я бы тебя с чистой душой отпустил бы… Если б видел, что… понимаешь. Что это по-человечески… – он перевел дух. Наклонился ближе, прожигая меня маленькими пристальными глазами:

– Вот только то, что сейчас… Дурь это, Танталь. Глупость. Угар… Не путайся с ним. Не знаю, почему – но только ничего, кроме горя… этот парень… ты нужна мне в труппе!! – он вдруг разъярился, может быть, от того, что не находил подходящих слов. Выпустил мою руку; сурово вперился исподлобья: – Ты нужна…

Залпом осушил свой стакан. С грохотом поставил его на стол. Отвернулся.

Я молча смотрела, как сползают по стенкам опустевшего стакана одинокие кислые капельки.

С Флобастером трудно. У него собачий нюх. Вот только объяснить ничего мне, наверное, не удастся; почуял-то он мгновенно, но вот понимает по-своему.

– А я буду в труппе, – сказала я без выражения. – Не собираюсь… Никуда…

Он снова подался вперед:

– Послушай… Будешь-не будешь… Без тебя не пропадем. Ты – пропадешь.

Я не выдержала и фыркнула. Не то чтобы презрительно – но он тут же налился кровью:

– Соплячка… Ты… Да помнишь…

Он собирался меня попрекнуть. Хотел напомнить, из какой дыры меня вытащил и что впоследствии для меня сделал. Я всем ему обязана, и это правда, тут не поспоришь, тут нечего возразить. Он хотел пристыдить меня, ткнуть носом, размазать по столу – но осекся. Замолчал; налил себе еще вина и снова залпом выпил.

Уж лучше бы он стыдил и попрекал. Это его благородство лишило меня сил сопротивляться.

– Я люблю его, – пропищала я чуть слышно.

Он возвел глаза к небу, вернее, к потолку. Для него «любовь» была всего лишь сюжетом трагедии… да и фарса тоже. И я его понимала, потому что всю сознательную жизнь преспокойно прожила с таким же точно убеждением.

– Ты же не дура, – сказал он на этот раз почти нежно.

– Я люблю его, – повторила я упрямо.

В глубине его глаз вспыхнули белые злые огонечки.

А ведь он ревнует, подумала я с удивлением. Он предъявляет на меня права – тот, кто всегда был для меня единственным мужчиной, облаченным властью. Он не злоупотреблял ею – но он ею обладал, он и мною обладал – хозяин… Он же отец. Он же и любовник. Есть-таки основания для ревности.