Преемник

Можно поверить. Да, и мрут тоже. Я вознесла благодарность тому безвестному бедняге с его отчаянным ножом – и, будто, отвечая на мои мысли, Сова задумчиво поманил меня пальцем.

Я и так стояла прямо перед ним – а теперь оказалась стоящей вплотную, и мне казалось, что я слышу, как все быстрее и громче пульсирует кровь в его бычьем теле. Дыхание Совы сделалось частым и хриплым – даже болезненная рана не могла подавить его звериной, неистовой похоти.

– Оторва, – прошептал он почти нежно, – потаскушка, экая ловкая…

В его устах это означало, наверное, «кошечка» или «ласточка». Я затряслась; лопата-ладонь, лежащая на моей спине, уловила эту дрожь:

– Не бойсь…

От него пахло потом и кровью. Он дышал горячо, как печка, и норовил не расстегнуть мою одежду, а разорвать. Я кусала губы, чувствуя, как моя собственная теплая кровь течет по подбородку; он опрокинулся на лежанку, увлекая меня за собой, придавил невыносимо тяжелым телом, так, что, кажется, затрещали ребра. Прямо надо мной оказались его освещенные факелом, выпученные, коричневые в крапинку глаза – я зажмурилась, желая немедленной смерти, и, сама не зная, что творю, двинула коленом в темноту над собой.

Страстное сопение сменилось приглушенным воплем. Сова откатился прочь, давая мне возможность продохнуть – но я не стала пользоваться этой возможностью. Вцепившись в толстую, как ствол, шею, я навалилась на него сверху, постанывая и бормоча:

– Ну давай же… Я так распалилася… Так распалилась…

Колено мое снова проехалось по ране – он взвыл и оторвал любвеобильную меня от своей широкой груди. Я обиженно всхлипнула:

– А… А?! Больно-а?

Свет факела падал на мое лицо – и в этом свете он смог прочесть на нем лишь страстное желание да еще обиду: как же?

– Ы-ых… – протянул он горестно. – Такая девка… Ы-ых…

…Вскоре весь лагерь знал, что я редкостная штучка, что у мужа моего рога, как молодой лесок, и что я влюбилась в атамана страстно и безнадежно. Совершенно поразительна была детская доверчивость подраненного Совы – он, привыкший брать силой всех подряд встреченных женщин, трогательно обрадовался моей так внезапно воспылавшей любви. Мужчины – как дети, угрюмо думала я, сидя перед разбойничьим костром в окружении волосатых рож. Как сучьи дети…

Рана Совы обещала затянуться через пару-тройку дней – я не сомневалась, что на нем заживет как на собаке. Удрать из лагеря не представлялось возможным – вырваться из душной землянки уже почиталось великим счастьем. Я рассказывала Сове наизусть любовные монологи из трагедий, он, сентиментальный, как большинство палачей, проливал сладкие слезы – а я мерила расстояние до кинжала за его голенищем, прикидывала бросок и последующий удар – и сразу хмуро отметала всю глупую задумку. Не смогу я ударить Сову хоть сколько-нибудь серьезно. Новая царапина нам ни к чему, все мы помним, что случилось с беднягой, оцарапавшим его прошлый раз… 

– Любовь моя подобна буре,
Что страстно так ласкает ветви,
И обрывает с них убранство,
Ии в страсти корни обнажает, – 

декламировала я нудно, а Сова слушал, подперев щеку, и мне хотелось убить его.

Впрочем, вынужденно платоническая его любовь ничуть не мешала отправлению всех обычных разбойничьих потребностей – кто-то ходил в засаду, чтобы возвратиться потом с добычей; вернувшихся «с дела» пустыми нещадно пороли за нерадивость, а особым преступлением считалось утаить часть добычи, за это полагалась петля. В отряде царила злая и неделимая власть Совы – он ловко приближал одних и натравливал их на других, чем странным образом напоминал мне Хаара. Никто не чувствовал себя в безопасности, сегодняшнее богатство могло обернуться назавтра нищетой, плетьми или смертью, я понимала теперь, почему разбойники так беспощадны к своим жертвам. Любой из них жил на острие ножа, опасаясь не плена и казни, а расправы своих же собратьев и страшной опалы властелина-Совы.

Сова был из тех хозяев, которые не ограничиваются стрижкой овец и снимают с них сразу три шкуры. В нем было некое безумное желание разрушать – себя и все, что вокруг. Мысленно я сравнивала его с садовником, обрывающим цвет, с рыбаком, истребляющим мальков; он не думал о завтрашнем дне, мне странно было, что власть его так велика и держится так долго, – но причиной была воля Совы, тоже ненормальная и сумасшедшая, воля безумца, поработившая весь отряд.

Сову боялись и почитали. Особой доблестью считалось выдрать по его приказу своего же сотоварища плетьми. Будучи рабами Совы, разбойники мнили себя властителями по отношению к купцам, крестьянам и случайным прохожим – то есть прочему миру; в собственных глазах эти лохматые, немытые, в драных штанах и золотых украшениях люди представлялись едва ли не наместниками всемирного владыки. Пробыв среди них два дня, я сама чуть не тронулась рассудком.