Преисподняя

Бирс отчетливо представил ее растерянность, испуг, немоту, беспомощность, невыносимое кромешное одиночество — ведь она даже не могла перекинуться ни с кем словом. Джуди не понимала, чего от нее хотят, лишь смотрела затравленно, когда на нее кричали.

К счастью, среди пленниц нашлись знающие язык, с их помощью Джуди кое-как стала объясняться с охраной и следователем. Старик утверждал, что американские капиталисты послали Джуди выведать подземные секреты, по этой причине она заслуживает смертной казни, но ее помилуют, если она откроет американские секреты и согласится работать на подземный гарнизон.

Это было нелепо и было смешно, если б не было страшно.

Судя по всему, альбиносы добивались, чтобы их боялись. Они помышляли о власти, а власть давал страх. И надо сказать, они своего добились: их боялись.

Их боялись в Москве, страх перед ними был сродни страху перед аллигатором, к примеру, так, вероятно, боялись когда-то большевиков, а позже их последышей: то был тяжелый, удушающий, не поддающийся рассудку страх перед тупой жестокой силой, которой нельзя ничего объяснить.

Джуди страдала: ее окружал абсурд, нелепый мир, непостижимая чужая планета, на которую ее неведомо как занесло. Все, что происходило вокруг, было лишено всякого смысла. Это был полный бред, несуразность, вывих мозга, буйство больной фантазии, судорога сдвинутого ума. Иногда ей казалось, что она вдруг проснется, и все, что ее окружает, сгинет, исчезнет, канет, как мимолетный кошмар. Но дни шли за днями — ничего не менялось.

Позже она поняла: это была школа рабства. Изо дня в день их учили рабству, в этом и заключался высший смысл невероятной бессмыслицы, которая ее окружала. Джуди поняла, что спасение лишь в одном: нельзя подчиняться.

Она решила сопротивляться — каждой мыслью, воспоминаниями, всей душой, каждым вздохом, всеми силами, какие могла собрать.

Это было тем более трудно, что в бункере цвело доносительство. Это был общественный долг и вменялось в обязанность. Уклонение от доноса приравнивалось к измене.

О, здесь царил настоящий культ доноса! Под землей донос превозносили, как доблесть, на этом воспитывали детей, доносчик считался героем, достойным славы и подражания.

Все было прекрасно организовано, отлажено — никакой суеты, отсебятины: продуманная система, устойчивый, рассчитанный на века механизм.

В гарнизоне каждый имел свой день и час для доноса. Накануне разрешалось внеочередное посещение бани, что само по себе было изрядным поощрением, учитывая расход мыла и воды. В день доноса виновник принаряжался насколько это было возможно, во всяком случае, порцию гуталина для башмаков выдавали неукоснительно.

Сослуживцы торжественно и даже с воодушевлением провожали доносчика до дверей конторы, зная наперед, что в доносе всем им найдется место.

Исполнив долг, доносчик принимал поздравления и, как донор, получал дополнительный обед. Впрочем, в гарнизоне донос и был чем-то сродни донорству — почетный долг, святая обязанность.

У детей первый донос праздновали в яслях, как первое причастие: причащенный получал подарок и дополнительный компот. Торжественный день помнили всю жизнь.

Так было заведено с первых дней, как отцы-основатели спустились под землю, и с тех пор улучшалось, улучшалось, пока не достигло совершенства.

Кормили в гарнизоне скудно. Начальники получали дополнительный паек чем выше должность, тем лучше и обильнее полагалось питание. Но основная масса жила впроголодь, и потому день доноса был как праздник, ожидали его с нетерпением: доносчику причитался двойной обед.

Джуди никак не могла взять в толк, почему подземные обитатели позволяют так с собой обращаться. Неужели причина заключалась в идее, которая сплачивала всех и во имя которой они готовы были терпеть?

Но нет, Джуди понимала, что идеи, обрекающие людей на лишения и невзгоды, владеют душами и умами короткое время, потом терпение тает, вера в идею угасает, угасает, превращая поклонников во врагов. Так что держаться долгое время на идее режим был бы не в состоянии, и не в этом состояла причина долгого терпения обитателей бункера. Джуди терялась в догадках.

Где было ей понять, что главная причина состоит в другом: в страхе и в ненависти.

Они боялись поверхности, боялись и ненавидели, жизнь наверху была для них страхом Господним, ненависть к врагу сплачивала, как никакая идея не могла сплотить.

Внизу все было понятно, известно, все строго обозначено — что можно, что нельзя, за что похвала и награда, за что наказание.

Внизу всегда, сколько они помнили себя, у них был кров. В назначенное время они получали пищу — пусть скудную, но от голода никто не умирал, в назначенный срок меняли белье и одежду. Каждую минуту они знали, что кому делать, чем заниматься — никакой путаницы, неразберихи, во всем железный выверенный уклад, раз и навсегда заведенный порядок. Так было всегда, и они знали, так будет и впредь. И потому чувствовали они себя уверенно, под надежной защитой.