Прекариат: новый опасный класс

В чистом белоснежном университетском пуловере, с блестящим мобильным телефоном, Ли Чаргшик отчасти похож на менеджера девелоперской компании по строительству кооперативного жилья, а именно такую должность он занимал вплоть до прошлогоднего финансового кризиса, – и до сих пор говорит друзьям и родным, что все еще ее занимает.

Но тайком от всех, никому не рассказывая, он начал работать на краболовном судне. «Разумеется, я не собираюсь упоминать должность рыбака-краболова в моем резюме, – сказал мистер Ли. – Такая работа ниже моего достоинства». И добавил, что в телефонных разговорах он старается не упоминать о своей работе и избегает встреч с друзьями или родственниками из опасения, что его тайна откроется. Другой человек, работающий на краболовном судне, сказал, что ничего не говорит своей жене, третий наврал жене, что был в Японии, так не хотелось ему признаваться, чем он занимается. Подобные истории о понижении статуса довольно распространены. Именно ощущение, что они системны и являются структурной особенностью современного рынка труда, заставляет насторожиться.

Прекариату не хватает самоутверждения и уверенности в социальной ценности своего труда, за самоутверждением он должен обращаться к другим областям, удачно или нет – это как получится. Если удачно, то тяготы работы, которую такой человек должен выполнять на своей эфемерной нежеланной должности, покажутся меньше, и мысли о статусе будут не так мучительны. Но способность самоутвердиться за счет чего-то у прекариата невелика. Есть опасность, что он будет чувствовать себя постоянно занятым, но при этом изолированным – одиночкой в толпе.

Отчасти проблема в том, что у прекариата очень мало надежных связей, особенно по работе. Исторически чувство доверия возникало в устойчивых сообществах, которые создавали организационную основу для товарищества и братства. Если кто-то испытывает неловкость оттого, что не знает своего социального статуса, доверие будет условным и хрупким (Kohn, 2008). Если люди предрасположены доверять друг другу и совместно действовать, как предполагают социальные психологи, тогда в условиях бесконечной изменчивости и неуверенности любое ощущение сотрудничества или морального консенсуса окажется под угрозой (Haidt, 2006; Hauser, 2006). Мы делаем то, что нам по силам, действуем с выгодой для себя, часто на грани аморальности. Этому проще найти оправдание, если каждый день мы слышим об элите и знаменитостях, безнаказанно нарушающих моральные заповеди, а у наших поступков нет даже тени будущего.

В условиях гибкого рынка труда отдельные люди боятся оказаться скованными долговременными поведенческими обязательствами, поскольку это может оказаться затратно и повлечь за собой нежелательные действия. Так, молодежи не хочется материально зависеть от родителей, поскольку тогда придется поддерживать их в глубокой старости, а старческая немощность и все отодвигающаяся граница долголетия наводят на мысль, что платить за «сидение на шее» придется дорогой ценой. Ослаблению взаимных сделок между поколениями соответствует и все большая неопределенность в сексуальных и дружеских связях.

Если мерить все товарно-денежными отношениями – по затратам и возможным выгодам, – страдает моральный, нравственный аспект взаимоотношений. Если государство отказывается от лейбористских форм социального страхования, обеспечивавших реальную, хоть и не совсем справедливую, систему социальной солидарности, и не предлагает взамен ничего сопоставимого, тогда не будет механизма для создания альтернативных форм солидарности. Чтобы возникла солидарность, необходимо ощущение стабильности и предсказуемости. У прекариата нет ни того ни другого. Он никогда ни в чем не может быть уверен. Социальное страхование процветает, когда есть примерно равная возможность движения вверх и вниз по социальной лестнице, с соответствующими выгодами и потерями. В обществе, где численность прекариата растет, а социальная мобильность ограничена и все уменьшается, социальное страхование процветать не может.