Прекрасна и очень опасна

– Ничего не говори. Все сам знаю и понимаю. Ничего не прошу – только дай пожить. Не беспокойся, я ненадолго. Боковушка у тебя свободна? Я там лягу. Если занята – поставь раскладушку на кухне. Нет раскладушки – могу и на полу. Я привык. Мне бы только помыться, чтобы тут… ничего… – Он неопределенно повел корявыми пальцами, оглядывая Лидину дубленку, висящую на вешалке, ее коротенькую шубку из стриженого песца, несколько пар сапог, брошенных в угол, три разноцветных шарфа на верхней полке вешалки, вязаную шапочку. Бледно улыбнулся: – Обои переклеила? Красивые… А это, – показал ей свою нелепую торбу, – давай в мешок пластиковый завернем и в мусоропровод бросим, хорошо? Там и нет ничего, сам не знаю, зачем я это с собой пер. Так, по привычке… И одежу мою выкинь. (Он так и сказал: «Одежу!») Дай что попало, неважно. И вот еще что: деньги, которые ты посылала, – спасибо за них, большое спасибо! – они почти все целые остались, я их оставил там одному человеку. Он в мае должен выйти, обещал привезти. Хороший парень, он мне там другом был. Если появится такой Гриша Черный, скажет, должок, мол, привез – ты его не бойся, значит, это он, ты с ним без опаски встреться.

– Ну так ты сам с ним встретишься и заберешь, – разомкнула наконец губы Лида, но Сергей лишь бледно улыбнулся в ответ:

– Ну да. Это я просто так говорю, на всякий случай. Вдруг меня дома не будет или еще что. А так-то, конечно, сам…

– Сережа, ты кушать будешь? – шепотом – она могла пока говорить только шепотом – пробормотала Лида, и он кивнул:

– Только супу, ладно? Твердого ничего не могу, зубов, считай, нет, да и желудок теперь из кусочков сшит. Одно слово, что желудок, а на самом деле – кошелек для мелочи.

– Что… что?.. – Она начала задыхаться в попытках спросить: «Что с тобой случилось?», но Сергей понял вопрос:

– Под лесину попал. В тайге на лесоповале, понимаешь? Изломало всего, раздавило. Думали, не выжить мне. Руку ампутировать пришлось. Ничего, теперь уж ничего. Пройдет. Ты только надо мной не плачь, ладно? И это… не говори мне ничего. Я все понимаю. Понимаю, каково тебе… Только и мне ведь… кучеряво. Так что давай пока молчать. Авось привыкнем друг к дружке. Потом… что-нибудь скажешь. Когда все отойдет. Отболит. Поняла? Полотенце дашь?

Лида послушно кивнула – это означало, что даст. И что она все поняла. Что будет молчать.

Так они и молчали все три дня – до тех пор, пока Сергей не исчез.

Кстати, это было второе его исчезновение. Первое произошло уже на второй день после его возвращения домой. Сергей тогда исчез утром, она еще спала, а вернулся поздно вечером. Лида, впрочем, и сама задержалась на записи, а когда пришла, он уже сидел на ступеньках и курил. Рядом стояла большая чашка с остатками крепкого чая и блюдце с раскрошенным пирогом.

Еще поднимаясь, Лида приметила на третьем этаже приотворенную дверь Поливановых-Серебряковых и теперь поняла, что подкормила Сергея Клавдия Васильевна. Именно такие большие бокалы, ярко-красные, в белых горошинах, издавна водились в ее хозяйстве, Лида сама сколько раз дарила соседке недорогие чайные сервизы ее любимой расцветки. Впустив Сергея домой (ключ он брать отказался в первый же вечер), Лида отнесла вниз бокал и блюдце. Глаза у Клавдии Васильевны были красные, все лицо опухло от слез. Но она только посмотрела на Лиду, покачала головой и ничего не сказала. Губы у нее тряслись, но ни звука из них не вырвалось. Лида тоже промолчала – привычно. Да, воистину о Сергее теперь можно было только молчать. Ну и плакать – если были слезы или силы.

У нее не было ни того, ни другого. Она теперь каждый день боялась – сама не зная чего. Исчез Сергей – тряслась как осиновый лист. Пришел – затряслась еще пуще. Весь мир вокруг превратился словно в зыбкое болото. Куда Сергей ходил – он ей ничего не сказал. Лида заикнулась было – показал в ответ авоську, наполненную пачками «Примы». Получалось, что бегал за куревом? Ну, пусть так…

Весь последующий день Сергей пролежал в боковушке, ничего не ел, зато дымил беспрерывно. Лида тоже была дома, готовилась к лекции, и к вечеру у нее до того разболелась голова от дыма и напряжения, что около полуночи пришлось выйти подышать. И так хорошо было на улице, что она не могла заставить себя вернуться домой. Бродила, бродила вокруг квартала, сворачивая в боковые улочки, где еще оставались старые, позапрошлого века, деревянные двухэтажные дома, обреченные на снос, где еще пахло особенно, забыто – дымом печным, старым деревом, слышался собачий лай. Черная кошка (а может, она просто казалась черной в темноте?) свалилась с огромной, какой-то уж совсем реликтовой березы и, резко выскакивая из пухлых сугробов, понеслась длинными прыжками к крыльцу. Юркнула в нарочно выпиленный для нее лаз внизу дверей, и где-то в доме ошалело, переполошенно, совершенно не по-ночному, заорал вдруг петух…