Прекрасная Габриэль

— Да, он умер, — продолжал герцог, мало-помалу приближаясь к женевьевцу. — И если бы Богу было угодно воскресить его, потому что для Бога нет ничего невозможного, я смиренно преклонился бы перед этим дворянином, как преклоняюсь перед этим монахом. Я просил бы у него прощения в оскорблении, столько же несправедливом, сколько жестоком, и подал бы ему, как подаю этому брату, трость, которую я держу в руке, и сказал бы ему: «Я оскорбил вас, Шико, отмстите мне и возвратите вашу честь. Я удовлетворяю вас».

Сказав эти слова, Майенн протянул трепещущую руку и подал свою трость брату Роберу. Тот, когда имя Шико поразило его слуг, вдруг открыл свое лицо; его жадные, блестящие глаза смотрели с радостью, походившую на восторг, и на герцога, и на собрание, и на короля, и на Габриэль, которые все были глубоко взволнованы этими словами, которым звание того, кто произносил их, придавало столько торжественности.

Майенн потупил голову. Голова брата Робера возвышалась над ним несколько времени с невыразимой гордостью. Потом женевьевец, трепеща, прислонился к столбу, закрыв руками глаза, из которых брызнули крупные слезы на его исхудалые пальцы. Дом Модест поднял руки к небу и впал в свое оцепенение.

Майенн медленно удалился; двор ждал короля, чтобы удалиться в свою очередь, но король сделал знак, что он не хочет, чтобы его ждали, и остался в капелле, откуда ушли все мало-помалу за Габриэль и герцогом.

Оставшись один с братом Робером, который казался статуей на каменной колонне, король взял его за руку и сказал растроганным голосом:

— Ну, нашел ли я друга? Все ли будешь ты называться для меня братом Робером?

Женевьевец зарыдал и упал к ногам короля, прошептав с усилием:

— Меня зовут Шико и я благодарю моего короля: он заплатил мне все свои долги.

Генрих поднял его, обнял и поспешно вышел из капеллы, чтобы не возбудить любопытства. Тогда Шико побежал к дом Модесту и вскричал, в порыве безумной радости:

— Теперь будь счастлив и ты, будь свободен!.. Говори!..

— О, спасибо! — отвечал приор, отдуваясь как тюлень.

Глава 67 ОПАСНОСТИ РЕВНОСТИ

Между тем среди всеобщей радости, когда все французские сердца вкушали в первый раз после стольких лет сладость мира и согласия и когда воины посылали последние выстрелы в испанскую партию, погибавшую во Франции, а Сюлли в главе организаторов открывал все источники кредита и богатства, один человек в этой счастливой стране остался несчастным.

Это был Эсперанс, которому новое счастье принесло только горести и опасения. Возвышение Габриэль как будто сделало между ними еще больше расстояния; опасности увеличивались; около фаворитки ожесточалась ненависть, смертельная зависть. Притом не было ли уже довольно трудно приблизиться к Габриэль без унижения почестей, которые делали ее дом еще менее доступным, чем прежде?

Притом, размышляя — а бедный Эсперанс размышлял — он спрашивал себя: какую пользу он извлек из своей деликатной любви? Мужчина отдает свое сердце, всю свою жизнь, уничтожает себя для единственной мысли, оставляет все — веселых друзей, сумасбродную любовь, теряет все спокойствие, славу и богатство, чтобы всегда быть готовы повиноваться неприметному знаку, невидимой прихоти любимой женщины, и что же выходит из этого? Мирные радости совести наконец истощаются. Молодость заговорит, она красноречиво переводит пылкие вдохновения, пожирающую потребность.

Таково было часто отчаяние Эсперанса, когда он слышал около себя шум молодости и жизни. Со своим великодушным умом, со своей нежной душой, он не обвинял своей кроткой любовницы, но обвинял судьбу, которая не допускает никогда, чтобы человек был совершенно счастлив.

Особенно во время продолжительных прогулок в полях и лесах, когда настает вечер, когда цветы смешиваются с листьями в обширном пространстве перспектив, когда все дышит благоуханием, тишиной и таинственностью, когда во всей природе поднимается гармоническое дыхание, которое говорит всем существам: отдыхайте и любите, тогда-то Эсперанс возвращался унылый, усталый от обманов и одиночества своей жизни. Что значит великолепный пир, где человек пьет один? Что значит лошадь, на которой он ездит всегда один, когда было бы так приятно скакать вдвоем в аллеях, устланных травой и мхом, пить золотистое вино из одного бокала и слышать на мягком ковре шелест легких шагов любимой женщины?