Прекрасная незнакомка

Она говорила со сдержанной горечью, имея в виду, что если б не проводила столько времени в отсутствии, то смогла бы проследить, что с ним делают сиделки. Им положено выкатывать его на воздух. Это важно – перемещать его, поддерживая, сколько возможно, в нем интерес и оживленность. Иначе он заведомо потеряет активность, рано или поздно сдастся напрочь. Сколько уж лет назад врач предупреждал об этом, а теперь ей стало ясно, что муж подошел к очень опасной черте.

– Я с тобой погуляю завтра.

– Я тебя не просил.

Вид его был жалок.

– Говорю же, мне хочется побыть в постели.

– Ну нельзя же. Зачем ты так?

– Неугомонное дитя.

Не сводя с нее глаз, он ухватился за ее пальцы и провел ими по своим губам.

– Я по-прежнему люблю тебя. Гораздо сильнее, чем могу выразить… Сильнее, чем ты можешь понять.

Вид у него был полуобморочный, взгляд затуманился.

– Помнишь ли те первые дни в Париже, – он улыбнулся от души, и она следила за ним, – когда я сделал тебе предложение, Рафаэлла? – Взор его прояснился. – Господи, ты была совсем дитя. – С нежностью посмотрели они друг на друга, она еще раз наклонилась, поцеловала его в щеку.

– Да я уж теперь старая, дорогой мой, мне повезло, что ты по-прежнему любишь меня. – И встала, с веселой миной добавив: – Пойду-ка лучше переоденусь к ужину, а не то бросишь ты меня и найдешь себе новую молоденькую девицу.

Он хихикнул в ответ и, когда она, поцеловав его и помахав рукой, удалилась, почувствовал себя заметно лучше. Рафаэлла, пока шла в свои комнаты, ругала себя за ужасающее невнимание к нему в последние дни. Что это было за занятие – носиться по магазинам за мебелью, портьерами, гардинами да за коврами битую неделю? Но, закрывшись в спальне, она осмыслила свое занятие. Подумала об Алексе, о его племяннице и об убранстве спальни для нее, о той другой жизни, которой так хотелось самой. Долго рассматривая себя в зеркале, казнясь за то, что пренебрегала супругом в течение почти десятилетия, она усомнилась, имела ли право на то, что произошло у них с Алексом. Джон Генри – вот ее судьба. И нет у нее права требовать большего. Но как откажешься? После этих двух месяцев Рафаэлла отнюдь не была уверена, что в силах так поступить.

С горьким вздохом распахнула она свой шифоньер, извлекла серое шелковое платье, которое они с матерью купили в Мадриде. Черные лодочки, редкостные бусы из серого жемчуга, принадлежавшие некогда матери Джона Генри, серьги в ансамбль им, изящную серую комбинацию. Все это она кинула на кровать и ушла в ванную, размышляя о том, что же она вытворяет: чуть не забыла про мужа, не может забыть о другом мужчине, а ведь они оба нуждаются в ней. Конечно, больше Джон Генри, нежели Алекс, но все-таки оба, и к тому же, понимала она, она нуждается в обоих.

Получасом позже она стояла перед зеркалом, образчик грации и элегантности, в бледно-сером шелковом платье, со слегка взбитой прической, жемчуга в ушах подсвечивали лицо. Смотрела она в зеркало и тщетно искала решения. Не видела выхода из сложившейся ситуации. И надеяться могла лишь на то, что ни один из них не пострадает. Но, покидая свою спальню, она заметила, что от страха ее пронимает дрожь. И поняла, что питает почти несбыточные надежды.

Глава 16

Воскресным вечером сиделка уложила Джона Генри спать в половине девятого, и Рафаэлла удалилась к себе, погруженная в раздумье. Весь вечер думала она про Алекса и Аманду, отмечая в уме, что вот они выехали из Нью-Йорка, вот садятся в самолет. А теперь им осталось всего два часа лету до Сан-Франциско, однако вдруг стало казаться, что они в другом мире. День она провела с Джоном Генри, с утра вывезла его в сад, надев ему теплый шарф и шляпу, черное кашемировое пальто поверх шелкового халата и заботливо укутав одеялом. После полудня выкатила его кресло на веранду, а к вечеру отметила про себя, что выглядеть он стал лучше, развеявшись и устав к тому моменту, когда надо было вернуть его в постель. Вот что ей полагается делать, вот ее обязанность, это ведь ее муж. «Хочешь не хочешь». Но вновь и вновь мысли ее улетали к Алексу и Аманде. И чем дольше сидела она в этом кирпичном дворце, тем сильнее ощущала себя погребенной в склепе. Она устыдилась подобных впечатлений, ее стало одолевать сознание, что то, что она делает, – грех.