Прекрасная Отеро

Меня действительно удивляет, что никто не смог прочитать это явное предупреждение в колыхании моих юбок, становившемся все более дерзким по мере того, как я убеждалась в легкости победы. Любовь и азарт – что сильнее? Трепет страсти или ни с чем не сравнимое постукивание мраморного шарика по столу для рулетки? И то и другое – игра. Одинаковые игры, как говорят, но мое везение в них было неодинаковым. Давным-давно какой-то человек, по-моему, весьма незначительный, высказал предположение, что я заменяла одно удовольствие другим. «Белла испытывает за игорным столом те же чувства, которые великолепно симулирует в постели», – писал один из бумагомарателей, которых в начале века развелось огромное множество. Но кто же это был? Сейчас не могу припомнить… Вряд ли это был великий Габриэле Д'Аннунцио, боготворивший меня, или робкий Пруст, взявший мой образ в качестве прототипа для своей Одетты, и, уж конечно, не тот молодой патриотический поэт Хосе Марти, влюбившийся в меня в Нью-Йорке и включивший упоминание обо мне в свою самую знаменитую поэму. [8]Не думаю, чтобы это была Колетт или Валье-Инклан, так хорошо изображавший меня в своих книгах. «Белла-испытывает-за-игорным-столом-те-же-чувства, – которые-великолепно-симулирует-в-постели…»

«Нет, не говори ничего, Тень, давай забудем это, я не хочу, чтобы твоя прекрасная шея тряслась при воспоминании о той страсти, которой удалось тебя сжечь: le rouge, к noir, le rouge [9]…Я вижу твой силуэт на стене. Как ты дрожишь от страсти, Тень: pair, Impair, manque [10]…Однако довольно, не думай больше об этом, все позади. Никогда уже твои глаза не загорятся желанием поймать удачу. Этот призрак тоже умер. Будем говорить только о любви. В этом искусстве тебе не было равных».

Простые строки

I

Я открытый человек
Из страны, где растут пальмы,
И, прежде чем умру,
Я хочу выплеснуть стихи из своей души.
(…)

X

Одинокая душа
Тоскует по вечерам;
Пойду посмотрю
На выступление испанской танцовщицы.

Хорошо, что убрали

Флаг с тротуара:
Туда, где висит флаг,
Я не могу войти.

Вот появилась танцовщица —

Гордая и бледная.
Кто говорит, что она галисийка?
Вы ошибаетесь, она – богиня.

На ней шляпа тореро

И пурпурный плащ.
Она подобна
Цветку левкоя в шляпке!
(…)

Но Тень упорствует и роняет свою прекрасную голову на грудь, будто говоря: «Прав был тот писака, кто бы он ни был: отчего мы всегда побеждали в постели и проигрывали за игорным столом?»

Я не собираюсь отвечать ей на это. Лучше было бы опустить жалюзи, чтобы она нам больше не досаждала. Верно, Гарибальди? Не понимаю, почему так долго длится мираж, обычно это видение мимолетно, как солнечные блики, но сегодня… «Уходи же, Тень. Даже Гарибальди очевиден ответ на твой вопрос: в любви, как и в игре, судьба на стороне тех, кто не дает страсти испепелить себя. Поэтому тот, кто отдает тело, но не позволяет завладеть своей душой, знает ни с чем не сравнимое упоение властью, с избытком заменяющее потребность любить. В игре же, напротив… – говорю я ей и потом добавляю: – Ты начинаешь выводить меня из терпения, Тень: миражи приятны лишь тогда, когда они мимолетны, а ты сегодня слишком задержалась. Зачем мы сейчас говорим с тобой о том, что нам обеим и так прекрасно известно? Власть… любовь… игра… Это три ножки одной скамьи, как говорила наша подруга Колетт. Но какая из них самая прочная? Уж конечно, не вторая. Слушай же, Тень: девочка Агустина никогда никого не любила. Ей было достаточно вспомнить боль своего растерзанного тела или посмотреть на свою мать, которой к двадцати четырем годам судьба послала шесть незаконнорожденных детей от разных отцов. А сейчас уходи…»

Я опущу жалюзи до того, как солнце станет клониться к закату, и тень удлинится, превратившись из красавицы в старуху, которая слишком любит разговаривать сама с собой. Кроме того, пора ужинать: посмотрим, из жалкого чесночного супа или жесткого подогретого мяса устроит сегодня себе банкет Белла Отеро».

Любовь азартной женщины

Ницца, 8 апреля 1965 года, 8 часов вечера

Тень улыбается, будто не желая верить моим словам, словно после стольких мистификаций она в конце концов поверила в те любовные истории, которые сама придумывала – мы придумывали – ради удовольствия других. Как будто ей, глупой, кажется немыслимым представить, что такая знаменитая куртизанка никогда не знала любви. Или, может быть, я все же любила, но не помню этого?