Прекрасная толстушка. Книга 1

Ты вдруг забываешь, что лишь вчера еле выползла из-под обломков бурного, практически рокового романа, и до сих пор еще толком не зализала сердечные раны; что еще вчера клялась самой себе, что больше ничего подобного в своей жизни не допустишь, что важнее всего покой и здоровье, — и вот вдруг задыхаешься от черной зависти к чужой любви, даже забавной, и ощущаешь свое одиночество как ржавую клетку, в которой ни сесть, ни лечь, ни выпрямиться во весь рост. Я читала, что существовал такой вид пыток во Франции во времена Людовика XI.

Теперь я знаю, что это чувство в той или иной мере свойственно всем рожденным под знаком Близнецов, но тогда мы гороскопов не читали, астрология считалась реакционной лженаукой и прислужницей империализма, как генетика, кибернетика или алхимия.

Свойственны эти чувства и другим людям.

Тогда я совершенно искренне была убеждена, что одинока в своем одиночестве. Какая самонадеянность!

Я вовсе не оправдываюсь. Я просто пытаюсь объяснить, в каком душевном состоянии я вернулась из Одессы.

Омар Хайям, которого в свое время открыл для меня Нарком, замечательно сказал:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,
И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

Под каждой буквой в первой строке я готова подписаться кровью, но вот со второй дело обстоит гораздо сложнее… Умом я понимаю, что в ней абсолютная истина, да и сердце согласно ей непреложно следовать, но в жизни все получается совершенно по-другому. То есть просто наоборот.

Оставшись одна, я начинаю метаться, как крыса в клетке, места себе не нахожу, постоянно смотрю в зеркало на свои толстые ноги, на непомерные груди, на талию, которая начинает заплывать…

А между прочим, талия — это единственная моя гордость, это, можно сказать, фундамент, на котором держится вся моя фигура. Не будь ее, я давно бы превратилась в толстое и длинное бревно.

Талия, конечно, не так, как прежде, держится у меня до сих пор, но в состоянии глухой тоски я всякий раз отчетливо вижу, как она заплывает.

Все, что я сказала выше, относится к обычному, самому заурядному одиночеству. А ведь, как ни крути, — из Одессы я вернулась брошенной…

Да, я сама гордо повернулась посередине улицы Пушкина, самой красивой улицы мира, и ушла не оглядываясь… Да, он бежал за мной, упрашивал вернуться, но ведь себя не обманешь, хоть иногда это и удается. Бросил меня он. Первый.

Задолго до нашей встречи. И я подозреваю, что не меня одну.

Бедная Бэла, думала я тогда с деланной иронией, наверное, нелегко быть средоточием такого упорного внимания, такой неистребимой, как тараканы, преданности. Нет, я сравнивала с клопами. Они тогда были подлинным бичом Москвы. Тараканы пришли позже…

В общем, зря я иронизировала… Чуть позже я убедилась, что и сама увязла в точно таком же… По самые уши.

Что говорить — обидел меня рыжий! Очень обидел. Просто ранил. Глубоко и больно. В момент удара боль была нестерпимая, но короткая. Теперь же душа саднила глухо и без передышки.

В таком-то состоянии я и встретила нашего француза Дмитрия Владимировича Мерджанова. Я его сперва не узнала. Сперва я на него рассердилась…

2

Незадолго до Нового года я шла домой с Пушкинской площади и вдруг заметила, что за мной увязался какой- то черный и бровастый. На длинном, крючковатом и явно грузинском носу его сидели очки в толстой модной оправе.

Что же это такое, возмущенно подумала я, совсем нет прохода от этих грузин. А в том, что он именно привязался ко мне, а не просто так идет по своим делам, не было никакого сомнения.

Вы же сами, девочки, знаете, как это сразу чувствуешь. Идешь по улице, и все вроде прохожие как прохожие, спешат по своим делам, и вдруг замечаешь, что между тобой и каким-нибудь типом словно протягивается некая незримая нить…

Нет, это не совсем точно. Даже не нитка, а какой-то жесткий металлический стержень, потому что если ты от возмущения ускоряешь шаг, то и он его ускоряет, если ты замедляешь шаг, то замедляет и он, а стоит тебе остановиться, и он останавливается как вкопанный. Правда, при этом делает вид, что его что-то заинтересовало в витрине или на афише. В общем — «Сети шпионажа», трофейное кино.

В таких случаях я любила выбрать местечко понеуютнее, где нет ни витрин, ни афиш, ни досок «Мосгорсправки», где нет ничего, кроме бегущей толпы, и с самым дурацким видом вдруг замереть прямо посреди человеческого потока, повернуться к нему лицом и стоять так минуту, две, пять, наблюдая, как этот несчастный топчется на тротуаре и изображает, что у него шнурок развязался или что-то срочно нужно найти в карманах, или останавливая прохожих за рукав и спрашивая какую-нибудь чепуху. И не спускать с него глаз, пока у бедолаги нервы не выдержат и он либо, развернувшись, потрусит в противоположную сторону, либо, пряча глаза и отворачиваясь, прошмыгнет мимо. И тогда можно будет спокойно идти дальше.