Прекрасная толстушка. Книга 1

Он выхватил из своей сумки потертую картонную папку и развернул передо мной. Я ахнула про себя. Это были великолепные зарисовки мраморного горельефа из храма Христа Спасителя. Там был и памятник Гоголю, который стоит теперь во дворике дома, где он умер, в конце Суворовского бульвара; богиня победы, которая опять заняла свое место на Триумфальной арке, переехав с Тверской улицы на Кутузовский проспект через Донской монастырь.

Был там еще один торопливый рисунок женщины, склонившейся над скромной могилой. По берету, а главное, по формам, которые на этом рисунке были как бы специально подчеркнуты, я узнала себя. Больше того — я себе понравилась.

— Теперь-то вы мне верите? — спросил он.

— Теперь я вам верю, — словно зачарованная, ответила я.

— Меня зовут Илья.

— А меня — Маша, — еле слышно сказала я.

— Я так и знал! — воскликнул он.

— Что вы знали? — насторожилась я.

— Пойдемте!

Он подвел меня к горельефам.

— Посмотрите на это лицо, на фигуру, — увлеченно говорил он, показывая на женщину в какой-то библейской композиции. — Вы видите, как вы с ней похожи? Словно сестры. Я увидел вас и поразился — так много в вас библейского… Вы словно вышли из мрамора… Поразительно… Руки, великолепный мощный стан, созданный для продолжения рода, шея, посадка головы, лепка лица, эти миндалевидные восточные глаза! И имя!

— А что библейского в имени Маша? — не подумав, брякнула я.

— Как что? А разве мать Спасителя звали не Марией? А Мария Магдалина?

— Ах, в этом смысле… — устыдившись своей безграмотности, пробормотала я.

До сих пор мне это и в голову не приходило. Но меня можно простить — до этого дня меня никто не называл Марией, ни в школе, ни дома. Машей, Машкой, Маней, Мусей, даже Мурой иногда меня звала Танька, но никак не Марией.

3

В тот день мы долго гуляли по Донскому монастырю. Он все рассказывал, рассказывал…

От бабушки я слышала о храме Христа Спасителя, но понятия не имела, что эти горельефы оттуда. Как он говорил! Я слушала его открыв рот. Звуки его речи завораживали меня. Я словно попадала в другую страну, в другую жизнь. Его голос отзывался эхом во мне, словно внутри у меня были какие-то пустоты…

Потом он попросил разрешения проводить меня до дома. В автобусе я, страшно смущаясь, сказала ему:

— Вы знаете, а мне еще нет и шестнадцати лет… Только в июне исполнится, четырнадцатого.

— Хорошо, — кивнул он, — запомним. А что это вы вдруг вспомнили о своем возрасте?

— Я просто хотела вас предупредить…

— В каком смысле? — искренне удивился он.

— Ну, чтобы вы знали. Я выгляжу старше, и все думают, что мне уже есть восемнадцать…

— Не переживайте, вам еще рано молодиться…

Он так ничего и не понял. Я долго молчала, потом все-таки решила его просветить.

— Вы знаете, что в Уголовном кодексе есть статья за совращение малолетних? — шепнула я ему на ухо, чтобы никто из пассажиров не слышал.

— А разве я вас совращаю? — шепнул он мне в ответ.

— Я не о том… — Я уже прокляла себя за то, что затеяла этот разговор. — Просто один человек сперва думал, что мне девятнадцать, а потом у него начались неприятности.

— А он что, совратил вас?

— Я совершенно о другом хотела сказать… — обиделась я.

— Скажите, а Уголовный кодекс не помешает нам дружить? — с улыбкой шепнул Илья.

У меня от этой улыбки отлегло от сердца.

4

Через два дня я пришла к нему в мастерскую. Она была недалеко от меня, в Собиновском переулке, как раз напротив ГИТИСа, и дошла я до нее от своего дома меньше чем за десять минут.

Это была как бы однокомнатная квартира с огромной комнатой, с кухней, прихожей, маленьким коридорчиком, тесно заставленным холстами, подрамниками, багетом и прочими художественными принадлежностями. Из прихожей шли двери в туалет и ванную.

Илья сразу провел меня на кухню. Там стоял обыкновенный круглый стол, заваленный давно не мытой посудой, пустыми консервными банками из-под бычков в томатном соусе, конфетными коробками, в которых валялись обломки печенья, кусочки шоколада и сушки с маком. Широкий подоконник весь сплошь был уставлен пустой винной посудой. Нигде до этого я столько сразу этой посуды не видела.

Ничего возвышенного и художественного в кухне не было.

За столом сидели два молодых человека лет двадцати трех-двадцати пяти. Один из них был в заляпанной краской ковбойке, а другой — в белом медицинском халате, тоже измазанном краской. Они оба были похожи на маляров.

Кроме них, там была взрослая женщина лет тридцати пяти с бледным усталым лицом, укутанная в длинный байковый халат, из-под которого виднелись обутые в домашние тапочки голые ноги.

Все трое пили густой темно-вишневый чай из залапанных граненых стаканов.

— А вот и наша Мария! — объявил Илья, вводя меня на кухню. Я поняла, что он рассказывал про меня.

Молодые люди, и не подумав подняться, принялись бесцеремонно рассматривать меня. Один, рыжий, даже изучающе прищурился.

— Юдифь! — уверенно сказал рыжий.

— Магдалина! — уверенно возразил второй, худой и носатый.

— Когда, — ехидно спросил рыжий, — до или после раскаяния?