Прекрасная толстушка. Книга 2

— А что ты своего не бросаешь? — недобро прищурилась Тася. — Дурой была, потому и не бросила. Все надеялась, что он завяжет… Он ведь каждое утро обещал, что все, в последний раз, вот только здоровье поправит — и шабаш, на всю жизнь… Только здоровье. Ведь если не опохмелиться, то и умереть можно… А я, как девочка, каждый раз ему верила… Дура, просто дура! Но все-таки была надежда… А у тебя?.

Мы печально выпили еще по одной. Тася, достав из трех литровой банки, принесенной ею же, соленый огурец и, смачно откусив половину, с громким хрустом принялась жевать. Остатки огурца она плюхнула обратно в банку.

— Знаешь медицинские частушки? — спросила она с набитым ртом.

— Таська… — осуждающе покачала головой я.

— А чего? Жизнь есть жизнь! Что же нам теперь, и рта раскрыть нельзя? Что, твоему Родечке — дай Бог ему поправиться — легче станет, если мы будем молчать, как рыбы об лед?..

Похоже было, что Тася клюкнула где-то и до меня. Я не стала с ней препираться. В конце концов, она не со зла, решила я. А без нее мне было бы во сто раз тяжелее…

— Ты слушай, слушай. Частушки прямо про нас с тобой:

Подружка моя,
передай по рации,
третий месяц у меня
нету менструации…

Она икнула.

— Ой это еще не про нас. А вот про нас. Значит, одна поет:

Подружка моя,
не снесу я факта,
мой миленочек вчера
умер от инфаркта!

— Ой!

Таська снова икнула, глотнула огуречного рассола прямо из банки и продолжила:

— А другая ей отвечает:
Подружка, из беды
ты не делай культа,
твой миленок от — инфаркта,
а мой — от инсульта…

Очевидно, по моему лицу она все же поняла, что не то сморозила, и пробормотала, как бы извиняясь:

— Не бери в голову, Маруся. Жизнь есть жизнь, а из песни слова не выкинешь! Давай еще по граммулечке!

Она налила, выпила, не дожидаясь меня, и зажевала своим надкушенным огурцом, выловив его из банки.

— А вот у нас в деревне, — сказала она, — у одной боевой бабочки тоже мужика парализовало…

— Ну и что?

— А ничего? Жила в свое удовольствие. Ни одного не пропускала…

— Да… Да как же она могла? — от возмущения у меня перехватило дыхание.

— А вот так и могла! — с неожиданной злостью отрезала Тася. — С него, говорит, хватит того, что я его кормлю да каждый день из-под него убираю… А мою молодую жизнь за едать я ему не позволю. И потом, говорит, ему же все равно не нужно… Не пропадать же добру!

— Знаешь что, — по возможности спокойно сказала я, — чтобы я об этой суке больше не слышала!

— Понимаю, мы чистенькие и благородненькие! — скривила в пьяной ухмылке рот Таська. — Знаем мы эти песни, в школе проходили: «Но я другому отдана и буду век ему верна!» Ну и застрелись со своей верностью. А я этим кобелям изменяла, изменяю и изменять буду!

— Уходи! — тихо сказала я и испугалась, что Таська затеет сейчас скандал с визгом и битьем посуды и разбудит Левушку.

Но она вдруг молча поднялась и пошла к двери. Потом вернулась, взяла свои папиросы, допила прямо из горлышка коньяк, схватила в охапку свою цигейковую шубку и ушла, сильно хлопнув дверью.

Через некоторое время с улицы донеслось ее пьяное пение:

Я, бывало, всем давала
По четыре раза в день,
А теперь моя давалка
Запросила бюллетень.

Я горько заплакала. Я ведь тоже была немножко пьяненькая.

13

Через неделю я перевезла его в Москву. Командование Северного флота очень мне помогло. Нам подарили новенькую шведскую инвалидную коляску, посадили на поезд, вы делили отдельное купе и дали сопровождающего, медбрата из госпиталя, хорошего доброго паренька, который обеспечивал меня по дороге всем необходимым и гулял с Левушкой по поезду или по перрону в то время, когда я обрабатывала Родю. Господи, какие у него каждый раз были при этом глаза. Как много в них было всего! И благодарность, и стыд, и отчаяние…

Я же пыталась быть бодрой и во время этих процедур говорила, говорила:

— Ты скоро поднимешься на ноги и мы будем ходить гулять на Тверской бульвар, по улице Горького… К тому времени уже, наверное, достроят новый МХАТ, и мы будем смотреть все спектакли подряд, а в «Пушкинский» ходить только на самые хорошие… Ты будешь работать при штабе, — говорила я, — это совсем недалеко от дома, у Красных ворот. В море я тебя теперь ни за что не пущу… Но с твоим опытом ты будешь в штабе незаменим… Правильно я говорю?

Он моргал. Так мы с ним договорились. Когда он моргает один раз это означает да, когда два раза — нет.

Самым трудным для меня было рассказать все Левушке… Я оттягивала этот разговор сколько было можно. Когда же я ему, мучительно подбирая слова, рассказала все, он сосредоточенно, по-родионовски сдвинув свои еще прозрачные бровки, кивнул:

— Я знаю, — сказал он.

— Откуда?

— Пацаны во дворе рассказали. И когда вы с Тасей на кухне говорили, я слышал…

— А почему ты молчал?

— Я боялся…

— Чего ты боялся?