Прекрасная толстушка. Книга 2

Едва шофер открыл мне дверцу, как на крыльцо под шатровой остроконечной крышей, подшитой снизу деревянными кружевами, вышел Академик в строгом, но элегантном черном костюме из тончайшего крепа скорее всего английской выделки, который на сгибах переливался, словно атлас.

Я подумала, что это, наверное, судьба, если уж мы, не сговариваясь, оба надели черное. И еще я подумала про себя — жаль, что неудобно спросить, где материальчик покупали? Я такого ни в одном комиссионном не видела.

Он спустился и, подойдя ко мне, поздоровался с изуми тельным поклоном одной головой, чуть набок. Поклон был преисполнен необыкновенного достоинства и одновременно аристократической простоты. Тепло поздоровавшись и с Лекочкой, он с неповторимой элегантностью предложил мне руку и повел в дом.

Мы вошли, разделись в прихожей, прошли в просторную, почти на весь этаж гостиную, и я невольно ахнула. По среди гостиной, заставленной низкой мягкой мебелью, обитой темно-вишневой слегка лоснящейся от сидения кожей, пылал камин, материализовавшийся из моих недавних мечтаний. Он был выложен из красивого дикого камня, с черной, грубо кованой решеткой и с каминными инструмента ми на массивной кованой же стойке. Каминные приспособления — кочерга, совок, щипцы и витая острая пика — были выполнены в том же стиле.

Академик на мой «ах» вопросительно взглянул на меня чуть холодными, ясными глазами.

— Вы знаете, когда я ехала сюда, я почему-то представила себе, что здесь есть камин, — оправдалась я.

— Он был похож на этот? — улыбнулся Академик, и его глаза потеплели.

— Нет, — честно призналась я, — мой был мраморный и гораздо меньше этого. Но этот мне больше нравится, — по спешила добавить я.

— Почему?

— Он больше подходит к этим бревенчатым стенам…

Академик весь просиял от удовольствия. Видимо, мои слова попали в точку.

— Стены мне достались по наследству, — сказал он, — а камин я сам придумал. Он сделан по моему эскизу. Видите, решетки рассчитаны на то, чтобы, когда дрова прогорят, на них можно было класть шпажки с мясом или рыбой. Мы сегодня будем жарить медвежатину, отжатую большими кусками в душистом уксусе, есть ее с грузинской зеленью и запивать прекрасным «саперави» — это молодое вино, которое привез нам из солнечной Грузии наш друг Автандил…

От этого имени я вздрогнула и втянула голову в плечи. Но счастью, Академик этого не заметил и продолжал:

— Позвольте вам представить… — Из глубокого кресла поднялся худощавый грузин. Выдающийся, тонкий и горбатый нос делал его похожим на какую-то экзотическую африканскую птицу. Слава Богу, ничего общего с моим печально знакомым Автандилом в нем не было.

— Очень приятно… — пробормотал Автандил и нос его покраснел от смущения. Он с почтением склонился к моей руке и, разумеется, прежде чем при коснуться к ней губами, ткнулся носом, от чего покраснел еще больше.

— Кстати, и медведя он сам убил, — добавил Академик.

— Где? — опешила я. — Неужели в Грузии?

— У нас в горах очень много медведей, — важно объяснил Автандил. — Этот, которого мы сегодня будем кушать, очень любил барашков. Он их воровал прямо из овчарен, потому что отары охраняют очень злые и очень сильные собаки. Они называются кавказские овчарки…

— Я только что сообразила, что слово овчарка от слова овца, овчарня… — не удержалась от восклицания я. — Не правда ли, забавно? А в детстве, когда я встречала в книгах слово овчарня, то думала, что это специальная псарня для овчарок.

Автандил внимательно и терпеливо выслушал меня, а когда я закончила, утвердительно кивнул, словно другого и не ожидал услышать, и продолжал с того же места, где прервался.

— А в деревне собак держат на веревке. В деревне маленькие собаки. Большие собаки должны работать, а не си деть на веревке. Большие собаки очень много едят. Когда со бака сидит на привязи одна, она боится медведя. Она знает, что медведь подойдет и задерет ее и утащит с собой вместо барашка. Ему все равно, что собака, что барашек.

Автандил остановился, посмотрел на меня так, словно хотел убедиться, что материал мною усвоен, и продолжал:

— А когда этот медведь начал воровать молоденьких коров, мама написала мне в Тбилиси, я приехал и убил его из ружья.

После этих слов он поклонился, как артист после выступления, отошел к своему креслу и сел. Как я и подумала, он оказался преподавателем, вернее, доцентом Тбилисского университета. Он читал курс истории КПСС.

Академик начал представлять мне остальных гостей. Среди них оказался мой знакомый артист Володя. Он при ходил со сценаристом к Додику на тот самый вечер, после которого хозяина дома арестовали.

Володя привел с собой даму. Судя по осанке и особой постановке тренированных ног, она была балериной, но, наверное, еще не известной, потому что о ее профессии не сказали ничего. Ее звали Ксения.

Был известный писатель, самый молодой лауреат еще Сталинской премии, с супругой и молодой высокий парень лет восемнадцати, которого все ласково звали Эдик. Как мне объяснил Лека, Эдик был восходящей звездой отечественного футбола.