Прекрасное разнообразие

Я никогда этого раньше не видел и даже не знал, что есть такая пленка. Сначала пошли прыгающие кадры: мои родители в нашем доме, а у них на руках что-то крошечное, завернутое в одеяло. Вот мама нянчит меня, сидя на залитом солнцем диване и подстелив на колени мексиканский платок. Вот она в нашей светлой кухне: держит меня на руках и напевает. Поначалу казалось, что отец выступает тут только в качестве оператора-документалиста, но потом появилось и его изображение. Вот он суетится надо мной, сидящим в белой пластиковой ванночке. Детская ручонка поднимается из воды и хватает его за бороду. Он криво улыбается камере, видимо боясь пошевелиться. Потом осторожно освобождается и принимается мыть меня губкой. Дальше меня подхватывает мама, и камера дает крупный план. Младенец совсем еще крошечный: на молочно-белом тельце отчетливо видна сетка голубоватых вен. Красивого в нем мало, но родители в восторге. Отец переполнен чувствами, и, вглядываясь в старую зернистую пленку, я, кажется, замечаю даже влагу на его глазах. Я поставил аппарат на паузу, мотор снизил обороты. Неужели вот это пятнышко, блеснувшее отраженным светом, — слеза? Я стал смотреть дальше. В следующих эпизодах отец что-то мастерил: орудовал молотком, пилил пилой и так далее. На дрожащих кадрах было видно, что у него на запястье ничего нет: он забыл надеть часы. Незадолго до смерти отец рассказал, что, когда я родился, он перестал носить часы и принялся чинить все в доме. Теперь я мог убедиться: мое появление на свет действительно оторвало его от обычных занятий.

Тут появились Бёрди Питерс и мистер Роулингс. Бёрди распахнула дверь стремительно, словно рассчитывала застать меня за просмотром снаффов.

— Как ты меня напугал, Натан! — театрально вскрикнула она.

— Доброе утро! — кивнул я, выключая аппарат.

— Мистер Роулингс хочет посмотреть июльские парады с тысяча девятьсот семьдесят пятого по тысяча девятьсот восьмидесятый год. Как мы договаривались.

— Да, разумеется. Я их уже приготовил.

Бёрди еще немного помедлила и, выдержав театральную паузу, вышла со словами:

— Ну что ж, тогда я вас оставляю вдвоем.

Мистер Роулингс, крупный мужчина в фетровой шляпе, уселся на стул и сказал:

— Поищи-ка мне кадры с фейерверками и марширующими оркестрами. И каких-нибудь кривоногих девчонок с трубами.

Правую руку он положил на брюхо.

— Сейчас поищем, — откликнулся я. — Но только сначала, если вы не возражаете, сэр, я хотел бы попросить вас взглянуть на один фильм. Меня интересует вопрос: плачет тут мужчина или нет?

Мистер Роулингс снял шляпу и положил ее на стол. Он занимался историей нашего городка, и прошлое для него было в каком-то смысле важнее настоящего. Я включил аппарат и погасил свет. На экране замелькали тени, показался отец.

— Смотрите, у него нет часов, — сказал я.

— Угу, — тяжело выдохнул мистер Роулингс. — Это твой отец?

— Да, сэр. А вот сейчас пойдет кусок, где он, возможно…

— Плачет, говоришь? Ну-ка, дай посмотреть!

Я уменьшил скорость. Отец стоит возле ванночки, мокрые руки блестят, как смазанные жиром. Вот он поворачивается к окну… Я остановил аппарат:

— Видите?

Мистер Роулингс наклонился поближе и даже выпятил нижнюю челюсть.

— Да, похоже на слезу, — сказал он. — А этот толстый младенец кто? Уж не ты ли?

— Да, я. Значит, есть слеза?

— А какие это годы? Семидесятые?

— Зима семидесятого года. Это происходит как раз в то время, когда астронавт, высадившийся из «Аполлона» на Луну, сыграл там в гольф.[85] Также в это время происходят выборы в Индии.

Какие-то исторические факты все еще держались в моей голове.

Поначалу мистер Роулингс глядел на меня подозрительно, но теперь лицо его просветлело: он нашел родственную душу.

— Так, значит, это блестящее пятнышко у него на щеке — слеза? — повторил я вопрос.

Он вытащил из нагрудного кармана очки и водрузил их на нос. Потом внимательно, даже открыв от усердия рот, рассмотрел изображение.

— Без всякого сомнения, — заключил он и убрал очки на место.

— Ну, тогда приступим к парадам! — объявил я, остановил мотор и, бережно вынув пленку из аппарата, положил ее обратно в коробку.

После окончания рабочего дня я снова отправился к дому Донованов. Мэтью как раз вышел погулять с собакой, а я последовал за ним в ближайший парк, где уселся на скамейку и стал наблюдать. Мэтью привязал пса к качелям, а сам принялся подтягиваться на перекладине. Парню было лет шестнадцать, он был спортивного вида и по-своему, на деревенский манер, хорош собой. После подтягиваний он выполнил еще ряд приседаний и отжиманий. Потом отвязал пса и побежал вместе с ним по периметру парка. Лэдди кидался на Мэтью, пытаясь его укусить, и каждый раз получал по морде, но продолжал подпрыгивать, широко раскрывая пасть. Вытащив из сумки фотоаппарат, я навел объектив и стал ждать самого динамичного момента. Я уже собирался щелкнуть, но тут боковым зрением заметил, что кто-то сел рядом со мной на скамью, и обернулся. Человек лет пятидесяти, в греческой рыбацкой кепке, провожал глазами убегавших Мэтью и его пса.