Прекрасны ли зори?..

В ивовых зарослях время от времени робко щёлкала и попискивала пеночка, прощалась с клонящимся к горизонту солнцем. Накалясь за день, оно расплавилось и растеклось алым заревом в полнеба. В прибрежных кустах щебетали и возились воробьи, перепрыгивая с ветки на ветку, — устраивались на ночлег. Где-то вдалеке, у леса, куковала кукушка.

Харис-абый встал и, приставив ко рту ладони, закричал по-мальчишески задорно:

— Эге-ге-э-эй!!!

Ему троекратно откликнулось эхо, перескакивая с одного берега Ушны на другой.

— Эх, хороша наша сторонушка! — сказал красноармеец. — Если бы от меня зависело, каждый уголок здесь, каждый кустик, каждое деревце я бы сохранил навечно такими, какие они сейчас. Однако… — его взгляд задержался на Галимджане, — как вы ловите рыбу, джигиты? Не мордушкой ли?

— Не, мы без мордушки обходимся, — сказал, горделиво выпячивая грудь, Ибрагим.

Галимджан ткнул его в бок, чтобы он помалкивал. Но тот, дурень, видать, ничего не понял.

— А чем же, удочкой? — спросил Харис-абый.

— И без удочки! — воскликнул Ибрагим.

— Вот это да! Странно…

— Лезем в воду и собираем руками. Она сама наверх всплывает, говорит: «Пожалуйста, хватайте нас и варите из нас уху!»

Мальчишки засмеялись. Им понравилась шутка Ибрагима.

— Так-так… глушите, значит?

— Глушим.

У самого берега, слабо пошевеливая хвостами, трепыхалось несколько полуживых рыб. Над рекой низко проносились ласточки. Чуть прикоснувшись к воде грудкой, взмывали кверху. В их тревожном щебете мне послышался укор.

Харис-абый подошёл к краю берега, стал вглядываться в воду. Потом перевёл взгляд на нашу корзину. На его лбу опять пролегли строгие морщины. Он вернулся к упавшему дереву, сел и начал разуваться.

— Рассказать вам кое-что? Будете слушать? — спросил он, медленно разматывая портянку.

— Расскажите, Харис-абый! Расскажите!.. — раздались голоса со всех сторон.

Мы даже забыли про рыбу. Приблизились к нему, расселись — кто на коряге, кто на камне, а кто просто на траве.

Харис-абый опустил ступни в воду, поболтал ими.

— Вы думаете, я стану рассказывать про военную службу? Ничего подобного. Послушайте-ка лучше вот о чём… — Харис-абый внимательно оглядел нас.

В его погрустневших глазах я заметил укор. Мне сделалось неловко, и я отвернулся. Уж лучше бы он начал кричать на нас, ругаться последними словами, чем этак смотреть, как на лоботрясов и бездельников, не знающих к чему руки приложить.

— Поглядите во-он туда. Видите старые постройки? — сказал Харис-абый, показывая рукой за луга, раскинувшиеся по ту сторону реки. — Левее от них среди сосен — большой розовый особняк. Видите?..

— Это имение бывшего помещика Фадеева, — заметил Галимджан, решив блеснуть своей осведомлённостью.

— Верно, — подтвердил Харис-абый. — Фадеев это имение уже позже купил у доктора Бланка. Но не это важно… Сюда часто приезжал на лето… Кто вы думаете? Володя Ульянов. К доктору Бланку, к своему деду.

— Ленин? — вырвалось у меня.

— Да, тот, который спустя много лет стал Лениным.

— И он, может, стоял на этом самом месте, на котором сейчас стоим мы?

— Конечно. Когда он был мальчиком, ходил по берегам Ушны с удочкой. А позже, когда уже стал студентом, его сослали сюда царские власти. И тогда на тихом, безлюдном берегу Ушны он мог уединяться с книгами.

Харис-абый с упрёком посмотрел на Галимджана. «Ты, оказывается, даже об этом ещё не поведал своим гостям!» — говорил его взгляд. Он рассказывал тихим, глуховатым голосом, а мы слушали, позабыв, ради чего пришли в этакую даль.

Оказывается, когда-то Володя Ульянов, как и мы, ходил по этим местам. Он научил местных ребятишек играть в городки и в лапту. В Ушне он купался, валялся на горячем песке. Наверно, эти берега, и сочный зелёный луг, и вон те старые сосны хорошо помнят резвившегося здесь юношу с рыжеватыми волнистыми полосами. Умели бы они разговаривать, сколько интересного могли бы нам поведать!..

Заворожённо смотрим мы на две склонившиеся друг к другу сосны, что возвышаются над лужайкой. Может, Володя Ульянов спускался к этому месту вон по той тропинке, еле приметной полоской виднеющейся среди травы? Может, прилегши на этой лужайке, на которую солнце так обильно льёт свои лучи, он предавался великим светлым думам? Может, как раз на этом месте он встречался с крестьянским сыном Бахавием, который, сдвинув на затылок шапчонку, рассказывал ему о своём житье-бытье, певал свои грустные песни:

Жёлтые-прежёлтые цветочки,
Скошенным цветам уже не встать.
Да и сам засохнешь, пожелтеешь,
Как тебя погонят воевать.

Жёлтые-прежёлтые цветочки.

Пожелтеет стебель до конца.
Холодно да голодно сироткам,
Девяти сироткам без отца.