Прекрасные деньки

Холль уселся в кабину молоковоза между Цукмайром и его напарником, смотрел, как Цукмайр крутит баранку, потом прошелся пешком, а к полудню подсел на красное крыло трактора к могучему механику. Холль разглядывал луга в низинах и работавших на них батраков с какими-то беретами на головах, раньше обходились носовыми платками, теперь вот береты, как у мастеровых. Он махал рукой то одному, то другому. Солнце вовсю пекло, но он снова был среди людей. Механик совершенно покорил его, Холль все схватывал на лету, ничего не надо было объяснять. Так быстро соображать за рулем не мог даже хозяин, и Холль был бы для него отличнейшим трактористом. Кто лучше знал бугристую, награбленную землю? Он пел, сливая голос с шумом трактора, легкий ветер трепал волосы. Изо всех сил Холль рвал на себя рычаг, вздымая нож сенокосилки и бросая его на траву и все время было такое чувство, будто он ездит по деду. Хозяин долго противился приобретению трактора, он все кряхтел и перечислял всевозможные минусы. И землю-то ему жалко, и цена-то велика. Если ему казалось, что где-то пропала какая-нибудь доска, он тут же бежал доносить на соседа, но сам не упускал того, что плохо лежало, и часами торговался с батраком из-за пятидесяти шиллингов. Многим Холль уже и в лицо смотреть не мог, мешал стыд: в душе и мыслях он давно был на стороне батраков, но работники смотрели на него косо, как на хозяйского сына. И вот всей-то радости осталось — трактор и несколько других сельхозмашин, которые хозяин, изрядно поломавшись, все же наконец купил. Впервые сев в машину, Холль сразу почувствовал себя в своей стихии. И чем больше он имел дело с машинами, тем сильнее укреплялся в одной мысли. Здесь он хорош, на остальное не годится, как гласил приговор гостей усадьбы. Он ухаживал за техникой так, будто она была его собственностью, и работал на совесть, потому что так хотелось самому. Еще ему доставляло удовольствие видеть, как какой-нибудь крестьянин валяется под своим мопедом в крапиве или пыхтя карабкается по склону. Сплошь и рядом кто-нибудь из хозяев награждал пинками косаря, словно мальчишку. Страшно было вспомнить о несчастных случаях при рассыпании навоза. Холль не мог понять, почему крестьяне всегда перегружали кузов да еще ставили наверх работника, хотя это запрещалось техникой безопасности. И ведь до сих пор не обходилось без ободранных, кровоточащих ног, а порой — и без гибели. И если несчастье случалось в праздник, во время Священной мессы, то это, конечно, объявлялось карой Господней.

Более получаса ехал Холль на мопеде вверх по долине сквозь пелену зимнего тумана, а потом шел пешком мимо деревянных домов и тявкающих собак. Сквозь запотевшие стекла и из глубины дворов на него смотрели дети. Ему было поручено нанять для работы в хлеву четырнадцатилетнего парнишку. Под ногами скрипел снег, Холль мало-помалу выбрался из тумана и еще с четверть часа продолжал свой путь. Он увидел дом, скорее, даже домишко. В комнате, набитой детьми, нашел женщину и четырнадцатилетнего подростка. Женщина угостила Холля сладкой водой и при самом подростке рассказала кое-что об его жизни. Сколько неприятных историй! Холль не раз порывался встать и уйти, чтобы избавить подростка от выслушивания собственной характеристики, а себя — от воспоминаний, но женщина всякий раз гостеприимно усаживала его на стул. С одной стороны, она заверяла Холля в том, как рада пристроить мальчишку, поскольку ей и с законными-то детьми забот хватает, с другой — торопилась по возможности еще раз вымазать этого мальчишку в дерьме. Неблагодарный. Вороватый. Дует в постель, бьет стекла.

Холль назвал пареньку условия: семьсот шиллингов в месяц и штаны на Сретение. Больше всего ему хотелось тотчас же поднять сверстника с лавки и увести с собой. Он тяготился каждой секундой пребывания в этой лачуге, он умел ценить секунды и мог догадываться, что мальчишка без сожаления ушел бы отсюда, не теряя ничего, кроме груза отвращения.

Странное чувство овладевало им, когда, еще не продрав глаза, он шел на кухню, оттуда в хлев и слышал вокруг детские голоса. Поначалу эти голоса в коровнике озадачивали его, будто возвращали назад, в детство. Они наводили грусть. Какой кусок жизни отдал он хлевам. С детства его обступали скамеечки для дойки, коровы на цепях, телячьи хвосты, черенки вил, сырые стены, навозные желоба. И он пробивался сквозь эту мерзость, чувствовал ее смрад и должен был всегда спешить, потому что было так много работы, было жаль каждой секунды и потому что он знал: нельзя найти потерянное время, никто на свете не в силах вернуть ему и доли секунды. Все, до чего он мог дотронуться, уже было захватано руками его и таких, как он. Более сотни голов скота, эти бессмысленные заботы опустошали голову.