Прекрасные господа из Буа-Доре

— Это оттого, что вы грубо с ними разговариваете, друг мой! У вас всегда на устах оскорбление и угроза! Тысяча чертей! Моя супруга вам часто это говорила, вы не знаете правил хорошего тона. Где она, эта несчастная хозяйка, я сейчас двумя десятками оплеух подбодрю ее!

И, тяжело протопав к лестнице, он позвал мадам Пиньу, награждая ее самыми грубыми эпитетами, очевидно, для того, чтобы дать своему лейтенанту пример мягкости и вежливости.

Весь этот разговор шел по-французски.

Макабр, немец по происхождению, родился в Бурже и провел юность в Берри. Кроме определенного набора слов, предназначенного для командования, он плохо и без удовольствия говорил на языке своих предков. Итальянец Сакканс с большей легкостью коверкал французский язык, чем немецкий. Так что им трудно было договориться, когда они хотели воспользоваться этим языком, и к тому же они настолько чувствовали себя хозяевами положения, что не снисходили до осторожности в присутствии Марио и обитателей дома. Марио, который многим рисковал, пытаясь заставить рейтаров повернуть назад, и которого в любую минуту мог разоблачить какой-нибудь настоящий гонец от Санчо или Ла-Флеша, понял, что настаивать сейчас было бы слишком смело. Он притворился безразличным и рассеянным, накрывая на стол, но не пропустил ни слова из того, что говорили два наемника.

Санчо в самом деле обещал послать нарочного в Эталье, где отметил последнюю остановку рейтаров. Но этот нарочный, такой же бродяга, как все прочие, надеявшийся захватить и разграбить замок в Брианте без помощи немцев, воздержался от исполнения поручения, и отправился мародерствовать в покинутый городок, в ожидании часа штурма замка его товарищами.

Хозяйка, так любезно призванная Макабром, поднялась и смело дала отпор.

— К чему грубые слова, капитан Макабр? — сказала она, уперев кулак в бедро. — Мы давно с вами знакомы, и я прекрасно знаю, что вы заплатите свою долю и долю этих ваших чертовых ландскнехтов [60], ругаясь и все круша. Я вовсе не ради своего удовольствия принимаю вас, и мне известно, что это скорее послужит моему разорению. Но я — женщина рассудительная, и не глупее всякой другой. Так что я мужественно перенесу неприятности и буду служить вам как можно лучше, чтобы избежать плохого обращения и быстрее избавиться от ваших физиономий… Если вы хоть немного способны рассуждать, капитан, вы скажете себе, что не надо зря досаждать мне, но надо дать мне действовать и вспомнить о том, что я не хуже всякой другой умею жарить и печь.

— А кто ты такая, старая болтунья? — спросил капитан, стараясь повернуть шею, скованную железными доспехами, чтобы взглянуть на госпожу Пиньу.

— В девичестве меня звали Мари Мутон, и я была вашей маркитанткой во время осады Сансерра, и доказательство этому то, что однажды я так изжарила вам старую шляпу, что вы потом бороду обсасывали.

— Это возможно; я вспоминаю шляпу, которая была вкусной, но не тебя, уродливую… Но, раз ты послужила правому делу, я прощаю тебе твое кудахтанье.

— А какое дело вы теперь зовете правым? Потому что у вас и ваших людей это столько раз менялось!

— Замолчите, подружка-болтушка. Я не говорю о религии с подобными вам людьми.

— Знайте, впрочем, — усмехаясь, прибавил Сакканс, — что правое дело всегда то, которому мы служим.

— Но разве время болтать, — продолжал Макабр, — когда моя Прозерпина приближается, и когда я приказываю вам поторопиться?

— Я не могу быстрее, — ответила госпожа Пиньу. — Зачем вы заставили меня подняться сюда?

— Потому что я хочу, чтобы твой муж, о котором говорят, что он — заслуживающий уважения повар, встал, околел он или нет, и принялся за работу.

— Это невозможно: мой муж разбит болезнями и уже давно не стряпает.

— Вы лжете, моя милая; ваш муж — приспешник старого… Хватит! Я вас знаю: моя супруга сказала мне…

— О каком старике вы говорите?

— Мне кажется, вы допрашиваете меня, прислуга? — сказал капитан с шутовским достоинством, которое он чистосердечно представлял.

— Почему бы и нет? — возразила хозяйка. — А ваша, как вы говорите, супруга, — кто она такая, что так хорошо нас осведомляет?

— Придержите ваш язык и, когда явится моя богиня, прислуживайте ей на коленях, — сказал Макабр с самодовольной улыбкой, от которой его кривой рот поднялся до левого глаза.

Затем, вернувшись к своей навязчивой идее, заключавшейся в том, чтобы хорошо поесть и хорошо угостить свою «богиню», он настоял на том, чтобы подняли трактирщика.

— Клянусь преисподней! — сказал Сакканс, вытаскивая шпагу, — это нетрудно. Я всегда слышал, что надо нашпиговать больные бока, чтобы расшевелить их, и я сумею выкурить этого мнимого умирающего из любой норы, в какую он забился! Идите со мной, страдиоты! И колите везде, плоть это будет или песчаник.

— Не надо, — сказал Марио, бросившись навстречу обнаженной шпаге. — Я схожу за ним; я знаю, где метр Пиньу! Я знаю его, и, когда я скажу ему, что он удостоился чести принимать капитана Макабра собственной персоной, он немедленно явится.