Прекрасные и проклятые

Э н т о н и. Это — да. Но он неправ. Он слишком подвержен глупому энтузиазму. Если б он не был так озабочен своим реализмом и необходимостью в связи с этим рядиться в одежды циника, он стал бы… таким же легковерным, как любой из этих студенческих религиозных вожаков. Ведь он идеалист. Да я просто уверен. Хотя сам он думает наоборот, потому что отвергает христианство. Помнишь его в университете? Как он целиком заглатывал всех писателей, одного за другим — идеи, технику, персонажей. Честертон , Шоу , Уэллс  — всех с одинаковой легкостью.

М о р и. (все еще обдумывая свое последнее наблюдение). Помню.

Э н т о н и. И с этим не поспоришь. Фетишист по природе. Возьмем искусство…

М о р и. Давай лучше закажем что-нибудь. Он…

Э н т о н и. Конечно. Можно и заказать. Я ему говорил…

М о р и. А вот и он. Смотри — кажется, хочет столкнуться с официантом. (Поднимает палец, чтоб привлечь внимание, и даже палец его выглядит как вкрадчивый и дружелюбный кошачий коготь.) Сюда, Кэрэмел.

Н о в ы й  г о л о с (громко). Привет, Мори. Здравствуйте, Энтони Комсток Пэтч. Как поживает внук старого Адама? Дебютантки все еще толпами за тобой?

(Р и ч а р д  К э р э м е л, невысокий и светловолосый — один из тех, что к тридцати пяти лысеют. У него желто-карие глаза — один удивительно ясный, другой мутноватый, как грязная лужица, и выпуклый, словно у ребенка с карикатуры, лоб. Он топорщится и в других местах — пророчески выпячивается брюшко, слова тоже будто неловко выпячиваются из его рта, даже карманы его смокинга распухли, словно отекли, они заполнены обтрепанной коллекцией расписаний поездов, программками и прочим бумажным хламом, на котором он, сощурив почти в щелочки свои непарные желтые глаза и призывая незанятой левой рукой к порядку, постоянно делает заметки.

Добравшись до стола, он за руку здоровается с  Э н т о н и  и  М о р и. Он один из тех, кто неизменно здоровается за руку даже с теми, кого видел час назад.)

Э н т о н и. Привет, Кэрэмел. Как хорошо, что ты пришел. Нам так хотелось посмеяться и расслабиться.

М о р и. Ты опоздал. Ловил по кварталу почтальона? А мы тут тебе косточки перемывали.

Д и к (уставясь на Э н т о н и  своим ясным глазом). Что ты сказал? Повтори, я запишу. Выбросил сегодня три тысячи слов из первой части.

М о р и. Благородно. А я вот заливал алкоголь к себе в желудок.

Д и к. Не сомневаюсь. Держу пари, вы и тут все время только про выпивку болтаете.

Э н т о н и. Но никогда не напиваемся до потери рассудка, мой безусый юноша.

М о р и. И никогда не водим домой дам, которых встречаем в подпитии.

Э н т о н и. И вообще, наши дружеские встречи отмечены высоким благородством.

Д и к. Нет больших дураков, чем те, кто хвастается, что может много выпить! А вся наша беда в том, что вы пьете по староанглийскому рецепту, на манер сквайров восемнадцатого века. Заливаете по маленькой, пока под стол не упадете. Какое уж тут веселье. Нет, это тоже не дело.

Э н т о н и. Спорим, это из шестой главы.

Д и к. В театр идете?

М о р и. Да. Мы намерены провести этот вечер в глубоких размышлениях о жизненных проблемах. Вещь называется предельно кратко — «Женщина». Смею надеяться, что название оправдает себя.

Э н т о н и. О, Боже! Неужели так и называется? Давай лучше сходим еще раз на  «Весельчаков» .

М о р и. Мне надоело. Видел уже три раза (обращаясь к  Д и к у). Первый раз мы вышли в антракте и обнаружили изумительный бар. А когда вернулись, оказалось, что попали не в тот театр.

Э н т о н и. Потом имели продолжительный диспут с перепуганной молодой парой, которая, как мы решили, заняла наши места.

Д и к (как бы про себя). Думаю, вот закончу еще один роман и пьесу, и, может быть, книгу рассказов, и надо бы мне музыкальную комедию написать.

М о р и. Да, представляю — с такими умными песенками, что никто и слушать не станет. А все критики примутся ворчать и стенать о добром старом «Переднике» . А я буду все так же блистать как лишенная всякого смысла фигура в совершенно бессмысленном мире.