Прелести Лиры (сборник)

...

Июнь – июль 2009

Как странен я…

А не странен кто ж?

Тот, кто на всех глупцов похож?

Александр Грибоедов

1

– Ну, не знаю… Как ты не понимаешь, сегодня так не пишут, – безо всякого энтузиазма заявил завлит «Театра современной пьесы» Еврипит, он же Петя Мочалин, мой бывший сокурсник, с которым мы учились в университете в прошлом, ХХ веке.

– Ты хочешь сказать, я написал плохо?

Все мои эмоции я вложил в пьесу «Главные слова для любимой женщины», поэтому также был бесстрастен.

– Ну, не знаю. Плохо или хорошо здесь не при чём. Сегодня так не пишут – вот ключевые слова.

– Ты хочешь сказать, что хорошим может быть лишь то, что модно сегодня?

– Я хочу сказать… Послушай, Генрих, мы говорим с тобой на разных языках. Я никак не могу тебе разъяснить, что «хорошо» и «плохо» – это из прошлой жизни; а ты не способен вырваться из дебрей сгинувших уже координат. Ты откуда-то не отсюда, хотя мы с тобой, вроде бы, одно поколение. Ты почему-то не меняешься вместе с жизнью. Может, это болезнь? При несомненном таланте ты жутко, просто безнадёжно невостребован. Ну, неужели так сложно понять, что сегодня нужно яркое и необычное… Извини, вот как ты одет?

– Опрятно и невызывающе. Удобно. По сезону. Мне нравится.

– Боюсь, ответ неправильный. Ты одет несовременно. Ты не соответствуешь дресскоду приличного общества. То ли игнорируешь этот код, то ли бросаешь вызов, то ли не способен уловить его. Неважно. Это никого не интересует. Не соответствуешь – и точка. А в пьесе твоей царит какой-то жутко несовременный эстетический код. Ты изъясняешься на диалекте вымерших мамонтов. Какие-то шутки, мысли, парадоксы… Едкий нафталин эпохи Просвещения. Сейчас так никто не пишет, амиго, никто. Ты видел последнюю мою пьесу?

– Про чуткого голубого крокодила?

– Да при чём здесь крокодил, mama mia, я же не ребятам о зверятах писал; это современная сказка, навороченная. Называется «Необычайные приключения Крокуса». О дружбе, между прочим.

– Извини, но это… В общем, это бурный невзрослый текст, изредка сопровождающий шумовые и световые эффекты. Элемент громкого шоу.

– Хорошо, хорошо, пусть текст. Пусть бурный. Тебя не смущает то, что публика валом валит на моего «Крокуса», а твои «Главные слова» никто так и не услышит?

– Если я написал стоящую вещь, почему меня должно смущать, что сегодняшней публике не нравится моя пьеса? Кто кого недостоин: я – публики или она – меня?

– Стоп. Вот сейчас ты остановись, Генрих, и услышь себя, подумай над тем, что ты сейчас произнёс, Генрих, опрятный ты мой. О, мадонна, что делается с людьми! Ну, не знаю…

Еврипит, в узких кругах более известный как Педрито, был преувеличенно доброжелателен и показушно толерантен, как многие педерасты, хотя при этом неумолимую логику мужчин втайне презирал, потому что опасался её. Не соответствовал коду на маскулинность. В общем, Еврипит – это удачное попадание в самое яблочко той самой публики, ради симпатий которой так выкладывался Петя.

Я сказал:

– Да слышу я себя, чего ты так разволновался; я живу в гармонии с собой. Ношу, что хочу, пишу, что хочу. Не люблю, если любить некого. А вот публика мне не нравится и мне не по нраву то, что ты угождаешь убогому вкусу.

– Стоп. Ещё раз стоп. Маска, я вас знаю. Вижу насквозь. Дальше, я полагаю, начнётся сказка про белого бычка под названием «А судьи кто». Вот только не надо мне по-взрослому про пошлое общество втирать. Это так далеко от реалий.

Кое-какие из эмоций стали во мне просыпаться; я начинал уже злиться на себя. Как только я позволял себе немного искренности, окружающие тут же принимали это за маску. Быть самим собой становилось моей маской, а эта «маска» – судьбой. Интересно, каким я казался им без маски?

Какому коду я не соответствовал в этом случае?

Я собрался уже уходить, когда в апартаменты Еврипита (служебный кабинет Педрито находился в подвальном помещении, рядом с гардеробом, и представлял собой тесную, запущенную комнатушку: обшарпанный стол, где остатки прошлогодних чаепитий не мешали разбросанным бумагам, хлам по углам – всё это небрежно не маскировалось даже под творческий беспорядок; очевидно, хозяин был выше всего этого) постучались, дверь раскрылась, и на пороге из коридорного мрака возникла девушка. Она была одета сразу не поймёшь во что: по ней бесформенно струилось что-то свободное, ниспадающее (длинное платье современного покроя? юбка с кофтой?), и эта древнегреческая хламида странным образом позволяла ощутить стройность тела (о, это женское достоинство, фигура, особенно не подчёркнутая линиями одежды, а только обозначенная, угадываемая – моя слабость). Всё случилось по-театральному, очень эффектно. Девушка напоминала знак или символ. Вдруг откуда ни возьмись…

– Знакомьтесь, – с некоторым облегчением сказал Еврипит. – Это Настя, барышня независимая, хотя и строгих нравов. В моём спектакле играет Царевну-лягушку. При этом бесподобно квакает. А это…