Прелести Лиры (сборник)

На следующий день я, под благовидным предлогом добившись свидания, заявил:

– Настя, я готов обсудить мою проблему.

– То самое «глубоко личное»?

– Пожалуй.

– Выкладывай.

– Как зовут человека, которого ты всё ещё любишь? – выложил я без утайки.

Знак третий: она задумчиво заглянула мне в глаза. Она уважает меня и верит мне (возможно, сама того не сознавая).

– У него редкое имя. Его зовут Эдвард.

Я обомлел. Настя держит паузу.

– Фамилия его, боюсь, тебе неизвестна – Эдемский. К театру он не имеет никакого отношения. Как ты догадался, что у меня кто-то есть, скорее, был в течение несчастных четырёх лет?

Настя всё рассчитала правильно: за свою искренность и готовность приоткрыть завесу личной жизни она имела право требовать того же.

– Ты вцепилась в мою пьесу так, словно доказывала кому-то, что любовь – это главное в жизни. Для тебя это было тоже глубоко личное.

– Пожалуй. Наверное, я доказывала эту скользкую истину самой себе.

– Удалось доказать?

– Не знаю.

– Это нормально. Я доказываю себе это до сих пор.

– Это и есть твоя личная проблема?

– Да.

– Генрих, о чём ты сейчас говоришь со мной?

– О любви.

– Генрих, не темни.

– Я не знаю.

– Знаешь.

– Не знаю.

– Знаешь.

Знак четвёртый: женская сущность Насти оказалась глубже и тоньше, чем я себе это представлял. Возможно, в глаза мне бесстрашно смотрел экземпляр, имеющий тройное дно. И наверняка видел или предчувствовал во мне то, что я сам предпочитал бы не замечать.

Мне стало страшновато. Любовь, возможно, – самая большая ответственность в делах человеческих; меня же (что уж тут скрывать!) вполне устраивала та «проклятая» модель жизни, которая довела меня до сумы духовной, до утраты мотивировок, но никак не до поражения, спешу заметить. Получалось славно: я ищу любовь, не прячусь от неё – но не нахожу. Тем не менее, упорно рыщу, не отказываюсь от поисков, не сдаюсь. Странный одинокий воин в поле. Ау. Я не нахожу, кому бы предложить себя, отягощённого двойным дном.

И я не боюсь вызова; более того, это мой вызов остаётся без ответа. Где здесь моя слабость или моя вина?

Возможно, в таком сюжете жизни таится моя беда (где-то на донышке второго дна); но какие тут претензии ко мне лично? Как бы я ни проигрывал, я всегда оставался при своей победе. Противник, кто бы он ни был, ничего не мог со мной поделать. Я мог погибнуть, но меня нельзя было победить.

Если разобраться, это называлось «в сказку попал».

Подобная генеральная мотивировка, ставшая «программой жизни», кстати, питала моё творчество: увы, он счастия не ищет, и не от счастия бежит. Чем не кредо? Я чувствую себя на вершине вершин, которая только может покориться личности. Более высоких вершин рядом я не вижу. Ау.

В такой, достаточно комфортной, увы, модели – куча бонусов. Я честен перед собой, у меня есть мотив, за который можно себя уважать; результат, отчасти трагический, меня также вполне устраивал. От меня требовалось быть стоиком и циником более, нежели созидателем, творцом собственной жизни и судьбы. Всё было сложно, но не безнадёжно.

Были у модели и свои минусы. Назову только один: я стал утрачивать мотивировку. Но и этот нюанс в каком-то смысле добавлял мне шарма, украшал меня, служил лавровым венком. Утрата мотивировки не отнимала у меня победу.

Теперь же всё резко менялось…

Признаться Насте в любви (в любви ли? желаемое уже стало действительным? тут ещё было много сомнений) – значило брать на себя ту самую ответственность, о которой я писал в своей пьесе и которой я до сих пор удачно избегал, ибо по неписаным правилам я реально верил в любовь, которой в реальности не было. Ностальгия по любви позволяла счастливо обходиться без ответственности. Сказочный вариант.

Настя смутно почувствовала, что я пытаюсь увильнуть от тех «вещей», которые так или иначе связаны с ответственностью, прикрываясь трагическим щитом. По возможности, сделать это максимально красиво. В идеале – одним изящным финтом, оставив судьбу в дураках, женщину при иллюзиях, а себя – один на один с чёрной совестью при светлых намерениях.

– Не знаешь так не знаешь, – сказала она.

– Возможно, и знаю, но это на самом деле глубоко личное.

Я стал правдоподобно напускать туман, и он, верный спутник слабости человеческой, стал заполнять пространство моей души. Старый жалкий трюк. Но всегда выручает тех, в ком силы меньше, нежели ума.

– Тогда до встречи. Созреешь – звони. Только не говори мне про любовь. А то я – поверю. Я такая.

Почему в простых и ясных словах её была сила, а я, который всё понимал, уже принимался оправдываться?

8

Появившись неизвестно откуда, во мне, то есть в голове и в сердце (сколько во мне этажей, не говоря уже о многоэтажных подвалах – сколько во мне уровней и, соответственно, кодировок?), на все лады крутилось изречение одного галантного француза (читал его иронические строки сто лет назад, во времена первой молодости, охваченный тоской первой любви): очень часто последнее увлечение женщины – её первая любовь.