Прелюдии и фантазии

— Это Ариэль Шарон, — зачем-то сообщает Сэми.

— Я знаю, — отвечает Яэль, осторожно, на вытянутых руках уносит тяжёлый портрет к столу. Рама цельнометаллическая, сама Портрет просится в руку. Яэль легонько постукивает уголком рамы по стеклу дорогого монитора. Примериваясь.

В конце концов, это — ничуть не сложнее, чем игра в гольф... чем игра в гольф.

Полуденное

Зимнее солнце — ватно-марлевое. Хирург Небесный пинцетом приподнимает случайного прохожего и двигает его по квадратам-кварталам. Вот он на улице Базель, а вот — на Флорентине, где турки играют в шеш-беш и раскуривают кальян.

Штрих-пунктирное: тут-там///там-тут. Люди скользят в пространстве, оставляя в кильватере тусклый зеркальный след.

Нечаянное

Она частенько ловит себя на том, что повторяет вслух обрывки внутреннего диалога (что ты там бормочешь? — кривится мама), глаголы и прилагательные, отдельные слова и целые фразы. Слова — лазутчики сновидений: каждое из них имеет вкус, цвет и запах; озвученные, выпущенные в мир, они лопаются, подобно мыльным пузырям, старятся и увядают на глазах, гибнут, придавленные грузом бытовых обстоятельств.

Дремучий лес слов. Её игра, её стыдное наслаждение.

За завтраком она сказала — вдруг, невзначай: «возьмите себя в руки, мистер Кук», а когда мама спросила, кто такой, чёрт возьми, этот Кук, Рахель пожала плечами и улыбнулась своей «лунной» улыбкой, которую мама не переваривает (совсем спятила, милая? Не делай так больше!).

Вот и теперь, Рахель смотрит на седовласого покупателя-адвоката, больше похожего на доброго телесвященника, чем на защитника слабых и угнетённых миллиардеров, которого за три минуты и тридцать три секунды знакомства успела окрестить про себя Пиджаком, и — неожиданно для себя самой — произносит: «это просто испытание верностью».

— Кем?.. Что?.. — переспрашивает Пиджак, роняя на пол фигурный лифчик от Мучо Крауса.

Рахель смотрит на него — строго и участливо, как на двоечника, ляпнувшего — невовремя и невпопад.

— Прошу прощения… — Пиджак вне себя от смущения. Рахель снисходительно улыбается в ответ: пустое, проехали.

Нервы

Ран скорым шагом пересекает бульвар Бен-Гурион, останавливается у киоска, где разливают в пластиковые стаканы свежий фруктовый сок, но тут оживает мобильный: на проводе — Коби (Толстяк) Минцер.

— Здравствуй, скотина, — говорит Коби. Начало многообещающее. Ласково, с мягкими кошачьими интонациями.

У Рана на мгновение останавливается сердце.

— Вообще-то я сплю, — нагло врёт он в трубку. Коби хихикает:

— Не морочь мне голову, я слышу, что ты — на улице. Может, тебе колыбельную спеть? Ты почему до сих пор не в койке? Собрался притопить на дежурстве?

— Я. — начинает Ран, но Толстяк резко обрывает его:

— Скажи мне, ты в самом деле, простигоссссподи, думаешь, что это смешно?

— Что. — успевает сказать Ран.

Коби делает короткий вдох и принимается орать в трубку, да так, что Рану приходится отодвинуть мобильник подальше от уха:

— Я тебя, героинщик хренов, из психушки вытащил! Ты почему меня так подставляешь, а?!!

— Да что случилось?!! — воет Ран. Он любит свою работу. Он любит музей. Любит тихие ночные часы — с книжкой и плейером, одинокие прогулки по залам и коридорам с фонариком. А ещё он любит японскую гравюру и всё ещё надеется дождаться следующей выставки.

— Погоди-ка. — тихонько говорит Коби. — Ты точно ничего не знаешь?

— Я НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ! — орёт в трубку Ран.

— Хм. ну ладно. Я тебе позже перезвоню. Бывай. Извини, что. хм. гм. сам понимаешь.

— Погоди! Ты можешь хоть в раз в жизни.

Но Коби уже отключился, повесил трубку. Ран дрожащими пальцами набирает номер Коленьки:

— Тебе Коби звонил?

— Пока нет. Но — позвонит, будь уверен!

Коленька мерзко хихикает, и Ран чувствует волну иссушающей ненависти, такой горячей, что, кажется, асфальт пузырится и закипает под ногами.

Нервы Он садится на лавочку и внимательно слушает, стараясь не поддаваться эмоциям.

Этим утром один из посетителей обратил внимание администратора на запертую туалетную кабинку в южном крыле здания. Музейные кабинки запираются только изнутри. Вначале думали, что кто-то вошёл и уснул или, возможно, потерял сознание, или кое-что похуже: музейные тётеньки полчаса стучали и звали, но так и не дождались ответа, и тогда, наконец, администратор вызвал плотника. А заодно — полицейских. Во избежание. Дверь взломали, и что же они там обнаружили?

— Ччччто? — изо всех сил пытаясь сдержаться, выдавливает Ран. Картонную табличку 15х10 см. с узеньким чёрным кантом, аккуратно приклеенную к унитазной крышке. На табличке — одно-единственное слово, кегль «Таймз нью роман», 12 пунктов — и какое?

— Какое? — корчится Ран.

— Какаю.

— Что?

— «Какаю». Такое слово. Крышка закрыта. К ней приклеена табличка. И на табличке написано, вернее — напечатано: «какаю».

— Ты что, дурак?

— Я не дурак, — с лёгким возмущением отвечает Коленька, — я — художник. Это вы, сволочи, меня в сторожа записали. А я — не сторож, понятно тебе? Я — художник-концептуалист.

— Ты покойник. Ты — убийца. Ты, мать твою, нацист. Ты хоть понимаешь, что я пережил пару минут назад?