Прелюдии и фантазии

Мой преподаватель философии буддизма, Игорь Анатольевич Козловский, в качестве иллюстрации к сказанному приводил куплет популярной песни из советского кинофильма: Призрачно всё в этом мире бушующем. Есть только миг — за него и держись. Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь.

2

La Folia — это монашеские чётки. Мы движемся по спирали, каждый новый виток — мир, увиденный под другим углом. Вновь узнанный. Другой мир.

Казалось бы, то же самое можно сказать о любой форме остинато: пёрсолловский граунд или неаполитанская Gallarda, или Ciacon-na в любом виде, Canarios.

Но нет. La Folia — единственная в своём роде. Мелодическая линия, одна-единственная фраза, которая, собственно, и является путеводной нитью фолии — в ней всё дело.

3

Эта фраза заключает в себе историю Творения.

4

Четыре четверицы:

Утверждение >> Сомнение >> Пресечение сомнения >> Вопрошание

Предположение >> Согласие >> Возвращение >> Отступление

 

Утверждение >> Сомнение >> Пресечение сомнения >> Вопрошание

Ответ >> Полагание >> Возвращение >> Подтверждение

Так дышит мир.

KV.525

Вена, 4 июля 1787 г

Mon tr`escher Pere!

Сегодня с утра я был занят уроками, и только к вечеру появилось время для работы. Теперь я закончил, и вот, несмотря на усталость, — сажусь за письмо, чтобы наверстать упущенное. Надеюсь, Вы исправно получили предыдущее об успехе моего концерта, а с тех пор у меня не было и минуты, чтобы написать Вам, и даже — увы — подумать о том, чтобы сесть к столу и заняться чем-нибудь, кроме композиции. Представьте: я, в подштанниках, за столом. Почти час ночи. Весь дом уснул, и я один-одинёшенек, как солдат на посту. Зеваю после каждого слова, но не могу прерваться: теперь, когда мы с Вами так близки, эти письма означают для меня последнюю возможность сказать о себе то, что я бы никогда не осмелился сказать раньше.

Вы очень сильно обманывались в сыне, если могли поверить, что я не вспоминаю о Вас по сто раз на день. Вчера говорил с фон Жакеном, и тот заметил, что если бы Вы услышали мой последний квартет, у Вас появилась бы ещё одна причина гордиться мною. Это что! Когда бы вы услышали вещицу, которую я окончил теперь же ночью! Я даже не помышляю о публичном исполнении, хоть и собираюсь записать её в каталог. Возможно, я мог бы выручить за неё какие-то деньги, но чем больше думаю об этом, тем меньше хочется вообще кому-то её показывать.

Будем считать, что я приберёг её для Вас лично, и дождусь того момента, когда она будет исполнена в Вашем присутствии, пусть придётся ждать хоть до Страшного Суда. Сегодняшнее происшествие побудило меня прервать работу над оперой и заняться этой пьесой, и — будьте покойны — я делал это с таким пылом и удовольствием, что служанка, услышав моё пение, поднялась наверх — а было уже довольно поздно, и она успела уснуть — чтобы спросить не нужно ли мне чего. Оказывается, я пел слишком громко и разбудил её, хотя комната прислуги расположена довольно далеко от моей.

А всё началось ещё утром, когда м-ль Адамбергер во время урока неожиданно расплакалась. Я сделал строгое лицо (Вы знаете, как плохо это у меня получается) и решительным тоном попросил её не реветь (фу, чёрт! как грубо!).

Тем не менее, она продолжала ронять слёзы на клавиши, и каждая — величиной с кулак. Мне не оставалось ничего иного, как попросить её объяснить столь неожиданный припадок скорби. Бедная девочка сообщила, что её кот Кауниц умер вчера вечером, и она всё никак не может забыть об этом.

Тогда я рассказал ей, что у меня самого недавно умер любимый скворец, и даже прочёл стихотворение, которое написал самолично в день его смерти. Я стал перечислять все его шалости и приключения, и на какое-то время удалось отвлечь бедняжку, но затем она разрыдалась пуще прежнего: теперь ей, видите ли, стало жаль не только почившего кота, но и мою птичку. Не зная, что предпринять, кляня себя за глупость, я ударил по клавишам и сымпровизировал небольшой марш. К моему немалому облегчению, это оказалось достойным лекарством: слёзы м-ль Адамбергер немедленно высохли, она прилежно закончила урок и отправилась домой в карете, которую прислал Его Сиятельство.

У меня оставалось полчаса до прибытия следующего ученика, и я кое-как записал тему, пообещав себе ближе к вечеру взяться за неё всерьёз. В ней было нечто странное, нечто, напомнившее мне гармонические лабиринты Генделя, когда из глубины вдруг выглядывает чьё-то лицо, и, как ни старайся, невозможно избавиться от ощущения, что ты знаешь подробно, чьё это лицо и как оно тут очутилось. Прошу простить меня за путаные слова, я вижу, Вы и так поймёте, что я хотел сказать, но мне всё же хочется перенести это на бумагу — возможно, чтобы самому лучше понять, в чём тут дело.