Премьер-министр (= Президент)

В этот миг ему так хотелось...

Но вторая тетрадь открылась сама на сороковой странице, и лист бумаги со штампом президиума Совета министров как бы в насмешку оказался на месте, похожий на старое, никому не нужное любовное письмо или засушенный цветок, забытый между страницами книги. Столь же мало значил теперь и этот лист бумаги, несмотря на свой трагический смысл и те заботы, которыми Премьер-министр его окружал, ибо эти выцветшие строки ничему не помешали.

"...Я, нижеподписавшийся, Филипп Шаламон..."

Нетерпеливым жестом, который он позволил себе всего два-три раза в жизни и которого сразу же устыдился, он с силой швырнул книгу на пол и тут же с унизительной торопливостью стал собирать разлетевшиеся по полу листы и гравюры.

Да, из-за своего бывшего секретаря он ползает теперь по паркету и в страхе оглядывается на дверь, боясь, что кто-нибудь войдет и застанет его на четвереньках! И как смешно и жалко выглядел бы он, если бы нога сыграла с ним прежнюю шутку сейчас, когда он согнулся в такой нелепой позе!

Миллеран ждала на кухне, не зная, что происходит здесь, в кабинете, и чутко прислушивалась. Прошло по крайней мере минут десять, пока звонок не позвал ее обратно.

Премьер-министр по-прежнему сидел в кресле "Луи-Филипп". Его волнение улеглось, уступив место ледяному спокойствию, от которого ей стало не по себе, ибо оно было столь же неестественным, как и его глухой голос с непривычными интонациями.

- Можете позвонить в Эвре.

В данный момент здоровье Малата мало его беспокоило, но необходимо было, чтобы жизнь немедленно вошла в свою обычную колею и чтобы мелкие каждодневные события чередовались в привычной последовательности. Это было своего рода нравственной гигиеной и единственным способом сохранить душевное равновесие.

Если бы бумага исчезла из книги Пьера Луиса, он бы понял, он бы принял, может быть, даже одобрил поведение Шаламона, и лично его это не задело бы.

Но документ по-прежнему находился в его руках, а это коренным образом меняло дело. Вывод мог быть только один: его бывший секретарь цинично считает, что дорога для него теперь открыта и препятствий на пути к власти более не существует.

Правда, где-то там, в Нормандии, на крутом берегу у самого моря еще жил старик, долго пугавший его клочком бумаги, но документ этот успел потерять всякую цену, а чернила, которыми он был написан, давно выцвели...

Шаламон вел себя так, будто Премьер-министр был уже мертв.

Тщательно все продумав, взвесив все "за" и "против", ясно сознавая, чем он рискует, и предвидя все возможные последствия, в эту ночь Шаламон принял окончательное решение.

Ему и в голову не пришло позвонить. Повреждение на линии не играло здесь никакой роли. Он не предпринял поездки в Эберг и на этот раз не послал никого, кто бы выступил в его защиту или вел бы переговоры от его имени.

- Алло! Больница Эвре?

Неужели Премьер-министр действительно намерен проявить сейчас заботу о маньяке, преследовавшем его столько лет? Неужели он дошел до этого? Ему хотелось броситься в соседнюю комнату, вырвать трубку из рук секретаря и дать отбой. Все раздражало его, в том числе и туман, неподвижный и бессмысленный, который прильнул к окнам и придавал миру такой потусторонний вид.

- Да, я слушаю... Вы говорите, он... Я вас плохо слышу, мадемуазель... Да, да... Теперь лучше... Вы не знаете, с какого часа... Понимаю... Вероятно, я снова позвоню вам... Благодарю...

- Ну что? - буркнул он сердито, когда вошла смущенная Миллеран.

- Доктор Жакмон или Жомон, я не расслышала, сейчас его оперирует... Операция началась в четверть восьмого.. Предполагают, она займет много времени... По-видимому...

- Почему вы сказали, что опять позвоните?

- Не знаю... Я думала, вы захотите узнать... Он отрезал:

- Вы здесь не для того, чтобы думать!

Все это было до такой степени глупо, что он готов был биться головой о стену. С какой стати он волнуется за судьбу совершенно ему безразличного человека, которого давно следовало бы упрятать в психиатрическую больницу, в сущности лишь из-за того, что в течение сорока лет этот человек повторял:

- А все-таки я пойду на твои похороны...

И вот сам Малат, которому было восемьдесят три года - он был на год старше своего школьного товарища, - угодил на операционный стол: рак горла так и не вылечили, несмотря на предыдущие операции. Живет он или нет - какая разница? Какое это могло иметь значение?

- Скажите Эмилю, чтобы он съездил в Этрета за газетами.

- Кажется, едет парикмахер, - доложила Миллеран, повернувшись к окну и увидав человека на велосипеде. В густом тумане его фигура приняла какие-то фантастические очертания.

- Пусть войдет.

Парикмахер Фернан Баве, шорник по своей главной профессии, приезжал по утрам брить Премьер-министра, ибо тот был одним из немногих представителей далекой эпохи, когда мужчины сами не брились, и ни за что не желал изменять этой своей привычке, точно так же, как не желал учиться водить автомобиль.

Баве, краснолицый, полнокровный толстяк с хриплым голосом, вошел к нему со словами: