Премьера

Вот эта непосредственность не только привлекала в нем, а и несколько умиляла, что ли, Антонину Владимировну. Что там ни говори, а театральная атмосфера неизбежно влияла на отношения людей, в них не исключались сердечность и доброжелательность, но было немало и притворства, профессионального позерства, а нередко и искусно прикрытого лицемерия. Поэтому настолько привлекательной казалась сейчас непосредственность Половникова, откровенность каждого его движения, выражения лица, каждого жеста. Эта естественность поведения располагала и возвышала Половникова в глазах Антонины Владимировны, делала его чуть ли не исключительным. И странно: сейчас он вовсе не казался мешковатым и неуклюжим, наоборот, движение придавало его фигуре какую-то свою завершенность и привлекательность, даже его полнота казалась вполне уместной.

«Кажется, он начинает мне нравиться, — подумала Антонина Владимировна и испугалась: — Только этого не хватает! Обожглась на молоке, так пора бы и дуть на воду…» И, посерьезнев, взяла со стола рукопись, полистала и деловито сказала:

— Или вот хотя бы начало второго акта. Появляется впервые Валентина Петровна. И сразу же идет реплика, поясняющая, кто она такая: «Ваша жена идет». А это плохо. Ибо надо, чтобы уже в первом акте было подготовлено появление Валентины Петровны и зритель уже ждал бы ее появления. Как это сделать — ваша забота.

Половников, перестав бегать, остановился за спиной Антонины Владимировны и через ее плечо смотрел в текст. Она ощущала затылком его дыхание, и ей почему-то захотелось, чтобы он сейчас обнял ее. Желание было столь сильным, что она опять испугалась, бросив листы на стол, отошла в угол комнаты. А Половников, подхватив листы, рухнул в кресло и пробормотал:

— А и верно ведь. Но как это сделать, как?

Он морщил лоб, потирал виски, что-то пришептывал, и опять это было все так естественно, что в Антонине Владимировне снова начало подниматься еще неосознанное желание прикоснуться к нему, обнять и сказать что-то очень ласковое.

Но тут за дверью скрипнул паркет, они оба вздрогнули, Александр Васильевич вскинул голову, посмотрел на дверь и нарочито громко произнес:

— Чу, слышу шаги командора!

Антонина Владимировна взглянула на часы и ужаснулась:

— Без четверти два! Вы можете вызвать такси? У меня же в одиннадцать репетиция!

— Мама! — крикнул за дверь Половников. — Как тут вызвать такси?

— А зачем? — спросила Серафима Поликарповна, входя в комнату и одним взглядом оценивая мизансцену: встревоженную поздним часом женщину и развалившегося в «сонном» (ее эпитет!) кресле сына. — Я уже постелила Антонине Владимировне в гостиной. Пойдемте, милочка, я вам покажу!

Александр Васильевич удивленно посмотрел на мать и, повернувшись к Антонине Владимировне, нерешительно спросил:

— А может, она и права? У вас же в одиннадцать репетиция. Так что не имеет смысла…

— Конечно! Ты, Сашенька, и сам поспи, — мягко сказала Серафима Поликарповна и, взяв Антонину Владимировну за руку, так же ненастойчиво вытянула ее из комнаты.

— А может, мне все-таки уехать? — шепотом спросила уже в прихожей Антонина Владимировна.

— Куда же в эту пору? — тоже шепотом сказала Серафима Поликарповна и, нагнувшись к самому уху, доверительно сообщила: — А знаете, вы мне очень даже понравились.

— Спасибо, — машинально поблагодарила Антонина Владимировна и вдруг озорно добавила: — Наверное, это не так уж легко — понравиться вам.

Серафима Поликарповна даже отшатнулась, но, пристально вглядевшись в лицо Антонины Владимировны, вдруг улыбнулась:

— А ведь и верно, нелегко! — И неожиданно засмеялась так широко и открыто, что вся сразу преобразилась, но лишь на мгновение: испуганно глянув на дверь кабинета, поднялась на цыпочки и, схватив за руку Антонину Владимировну и увлекая ее за собой, прошептала: — Пусть его! А наше дело бабье, извините, я хотела сказать — женское, то есть тонкое.

Потом, сидя в ногах у Антонины Владимировны, уютно расположившейся на диване в гостиной, она подробно рассказывала о своей жизни, о детстве Сашеньки, наверное, о чем-то еще, чего Антонина Владимировна уже не слышала; хотя в этот день у нее не было ни репетиций, ни спектаклей, ни съемок, ни записей, она чувствовала себя страшно утомленной, а тут еще так расслабляюще, обволакивающе действовал голос Серафимы Поликарповны, что бороться со сном уже не было никаких сил, и она провалилась в него, как в пропасть.

Глава седьмая

1

Они приехали за четырнадцать минут до начала репетиции, и появление их вместе сначала обсуждалось вахтершей и гардеробщицей.

— Тоша-то вроде как сама не своя, — заметила гардеробщица, работавшая в театре вот уже четвертый десяток лет и научившаяся безошибочно определять, кто и в какой сегодня форме.

— И то! — подтвердила вахтерша, работавшая в театре еще на десяток лет дольше.

— А энтот-то кто?

— Да автор какой-то. Вчерась заявился. Не знал, что все, окромя меня, по вторникам тут выходные.

— Неужто на такого невидного польстилась?

— Так ведь в мужике-то бывает именно то хорошо, что не всем и видно! — хихикнув, резюмировала вахтерша.