Премьера без репетиций

Тяжелый нож вошел в шею чуть сбоку. Перебил сонную артерию, мышцы. В горле у парня что-то забулькало, он выронил медальон, схватился было за рукоять, но потом осел, как намокший сноп. Кричать не мог. Кричали его глаза. Но совсем недолго…

– Папа, – с ужасом и удивлением, тихо, почти шепотом, произнес Владислав. – Папа!..

Барковский, еще за мгновение до этого стремительно доставший нож из-под одежды и бросивший его в похитителя, спокойно улыбнувшись, ободряюще сказал сыну, который не мог оторвать взгляда от умирающего банщика:

– Одевайся. Не обращай внимания.

И, показывая пример, подошел к одежде и стал спокойно обтираться полотенцем.

– Зачем? Папа, зачем? Он же свой!

– Свой? – Барковский-старший искренне удивился. – Что значит свой?

– Вместе мы боремся против общих врагов.

– Боже мой, какой идеализм… Не забудь вытереть спину. Ты ошибаешься, если думаешь, что я сражаюсь за великие идеи фашизма против низменных идей коммунизма. Мне глубоко противно и то, и другое, и любое третье, что придумают болтуны-политиканы и переустроители-философы. Догадайся русские перед своим вторжением гарантировать мне сохранность моего имущества, привилегий и возможность уехать на все четыре стороны, когда я захочу и с нужными мне вещами, я бы им помог давить немцев. Но этого не было и быть не могло. Следовательно, коммунисты – мои враги, и потому я их ставлю на место. Точнее – кладу…

– Но как же борьба? Как же Польша? Твоя форма?

– Польша? Думаешь, я за Польшу страдаю? За этих жалких людишек, которые всю жизнь гнут спины перед избранными ради нескольких крошек с их стола? Я, Барковский, буду страдать и рисковать своей и твоей жизнью ради всего этого быдла? Никогда! И тебе не советую… Пусть дураки слушают проповеди союзников о том, как немцы и русские разодрали великую Польшу, о русской экспансии на запад! Раз случилось – значит, должно было случиться. Скоро здесь заварится такая каша! И всем будет не до Польши. Завертятся жернова, способные перемолоть миллионы жизней…

– Что ты имеешь в виду?

– Что?! – Барковский-старший затянул ремень, подошел к убитому, вынул нож и обтер его пучком травы. Наклонился, взял медальон, повесил на шею. Приподнял убитого за плечи. – Помоги-ка…

Владислав непроизвольно отшатнулся.

– Ты что?! – сердито взглянул на него отец. – Хочешь, чтобы его обнаружили? – Он кивнул в сторону землянок. – Тогда за нас можно не дать и злотого…

Младший подошел. Взялся за ноги. Они зашли почти по колено в болото и, раскачав, бросили труп. Раздался всплеск. Пахнуло зловонием. Трясина вспучилась и осела, надежно спрятав тело.

Потом они тщательно мыли сапоги.

– Что же мы тогда? Отец?

– Ты о чем?

– Ну об этом, о жерновах…

– А-а-а… Немцы скоро стукнутся лбами с Россией. Это неизбежно! Сюда же влезут и американцы. Они всегда не прочь поживиться. Англичане и так уже по уши в дерьме, как и вся эта европейская сволочь. Пусть потом считают свои разбитые горшки… Но без нас!

– А мы?

– А мы как-нибудь вывернемся. На своей территории мы всегда сможем затеряться. А потом Скандинавия и… Ну понял?

– Вполне. А Польша?

– Ты опять за свое? Застегни френч… Когда придем, я спрошу у Кравца, куда делся банщик… Зачем нам несуществующая Польша? Я воюю прежде всего для себя и за себя. Мы жили как люди и дальше должны жить хорошо. В Польше ли, Испании, Парагвае. Я дерусь не из-за присяги, долга отечеству и прочей словесной паутины. А чтобы быть среди нескольких сотен человек, достойных пользоваться благами этого мира. Придет время, когда понадобится лить слезы по исстрадавшейся отчизне – тогда я буду первым. А сейчас – увольте. Не тот момент, чтобы стараться. Чем-то нужно жертвовать.

– Папа, но нельзя же ни во что не верить…

– Почему же не верить. В старой притче Соломона сказано: жизнь наша – прохождение тени, и нет нам возврата от смерти. Будем же наслаждаться и преисполнимся дорогим вином и благовонием, и да не пройдет мимо нас весенний цвет жизни, увенчаемся цветами роз, пока они не увяли. Везде оставим следы веселья – не пощадим вдовы и не постесняемся седин старца. Сила наша да будет законом правды, ибо бессилие оказывается бесполезным. Наслаждение! Вот смысл жизни! А наказание, которым грозят моралисты и древние и нынешние, – дым, блеф, пустота…

– Я не могу поверить, что ты искренен, отец. Твои действия говорят совершенно о другом. Ты же храбрый польский солдат.

– Бог мой, как же ты еще молод! Не я им, тем, кто считает себя моими хозяевами, а они мне нужны. Русские пришли слишком быстро. Мы ничего не смогли вывезти. Ты помнишь наши домашние коллекции живописи, фарфора? Мы не можем уйти отсюда нищими. Поэтому я и сижу здесь, пытаясь восстановить хотя бы часть нашего состояния, чтобы эти болота и грязь мы вспоминали, греясь на солнышке какого-нибудь латиноамериканского пляжа. Нам нужны ценности, деньги, деньги, деньги! В них наше спасение.

– Папа, ты говоришь о богатствах. Но из-за какой-то побрякушки убил… И даже не потому, что он похитил, а просто взял. Но я же помню, как ты учил меня не быть жадным. Неужто такой мелкий проступок стоит жизни?