Премия «Мрамор»

Понимание того, что деньги — это мотор жизни, очень скоро сменилось осознанием того, что мотор, которым обладаю я, очень уж маломощный. “И это все?” — подумал я, получив однажды очередную зарплату. Дешево же ты продал свою свободу, дружок. Но уже набрал всякой дряни в кредит, уже привык хвастать служебным сотовым, уже невозможно отказаться от привычки завтракать в кафе неподалеку от офиса, ездить на работу и домой на такси, покупать любые книги в “Букинисте” и злить Диму Рябоконя рассказами о своей невероятной дольче вита.

Милая Вера. Ты очень хороший руководитель. Как только я переставал видеть перспективу и грустнел, ты мягко приоткрывала мне новые тайные возможности карьерного и финансового роста. И однажды, получив приятно упитанный конверт и поняв, что через считаные месяцы легко смогу купить машину, а через год — и квартиру, я вспомнил фразу Владимира Анатольевича, которую было забыл, не придал ей тогда значения, а скорее всего, просто не понял, и, как пишут в дурных романах, похолодел. Он сказал, что о статусе не забывают, только если речь не идет о действительно крупных деньгах. К тому времени я уволился из Театрального института и из уральской вкладки в “Литературную газету”, гневно отверг предложение профессора Быкова идти на полставки на кафедру в родной университет, о котором, если честно, мечтал всю аспирантуру (а где вы были, любезный Леонид Петрович, все то время, пока я протирал джинсы в университетском коридоре?), а стихи… Что стихи, я не писал их по полгода, а когда случалось согрешить, то никогда не был доволен, так сказать, следами грехопадения.

Ничего, я еще поработаю где-нибудь в Йелле, порассказываю небылицы о нашем литературном житье-бытье наивным американским буршам.

Сегодня ты снилась мне. Мы снова идем по улице Розы Люксембург, самой заброшенной центральной улице, я держу тебя за руку, усиленно рисуюсь, умничаю и счастлив, как дурак. Еще ничего не случилось, и семья твоя в порядке, муж в Киеве в командировке, Тима у родителей в Кировграде, подумаешь, невинные прогулки с однокурсником. Тебе надо писать диплом, тема “Классицизм и стиль Кюхельбекера”, но и кюхельбекерно, и тошно, потому что июнь удивительно удался, и деньги есть, можно купить белое платье и гулять белыми ночами. В районе общежития все в пене сирени.

Я тогда ошалел от свободы. Академический отпуск. Впервые за много лет почувствовал весну вместе со всей природой. Оставалось только влюбиться, что идиот и сделал. Влюбился, естественно, до разрыва сердца, в замужнюю женщину да еще с ребенком. Даже не в том дело, что полюбил, а в том, что продолжал долго любить и потом.

Всех женщин я стал делить на похожих и непохожих на тебя и на три года застыл у окна, высматривая знакомый красный зонт и пальто. Чье-то сходство с Одри Хепберн и сейчас приводит меня в волнение, а на Одри Тоту я без дрожи и смотреть не могу.

Мир стал хрустальным и угрожающе хрупким, словно мог разбиться от любого моего неловкого движения, как лопнула и взорвалась на полу ваза, которую я в детстве смахнул со стола. Окружающие обижались в моем воображении еще до того, как я открывал рот. Я стеснялся плохих новостей, словно был виноват, что в Антарктике тают ледники, а в Сомали голод и война. Узнав о дефолте, я испытал странное облегчение, словно сбылось что-то обещанное, долгожданное. Я был в ответе за дурные фильмы по телевизору, скверные песни по радио и плохие стихи в газетах.

Человеческие отношения мыслились невозможной удачей. Мне казалось, меня не понимали — я стал скрытным и норовил промолчать, ничем не выдавать свое мнение, а вдруг обидятся. Словом, молчал, скрывался и таил по полной программе. Вдобавок я стал великим ханжой: любая новизна в искусстве уличной рекламы оценивалась мной как посягательство на устойчивость мира. А если этот клип будет раздражать людей? Если книга не будет правильно понята? Я жалел людей и упреждал сыпавшиеся на них удары — выключал фильм на слишком пафосном месте и переворачивал журнал с эротической фотографией. Я уважал расписания электричек, в коридоре районной поликлиники подолгу застывал перед планом эвакуации при пожаре, а в трамвае не раз внимательно прочитал “Правила пользования электрическим транспортом г. Екатеринбурга”. Дома ходил на цыпочках, стараясь ничем не греметь, не шуметь, на улице глядел себе под ноги, опасаясь хрустнуть какой-нибудь веткой. Предметы брал на руки нежно, словно они живые, усердно придерживал двери, никогда не звенел ключами в подъезде и раз сто пятьдесят в день мыл руки с мылом. Все события мира висели на волоске моего ничегонеделания. Я сплю — и не происходит ничего хорошего, но и плохого тоже, что ценно. Я брякаю о тарелку ножом — сердце стучит, в далеких галактиках переворачиваются миры, начинаются войны, которые неминуемо отразятся и на нашем существовании. В мире все связано — этот тезис я чувствовал кровью.