Премудрая Элоиза

В противоположность тому, чего я страшилась во время твоего отъезда, вовсе не непереносимую боль ощущала я теперь. Нет. В конце концов я привыкла ждать. Как земля в зимнюю стужу, я была слишком занята тем, чтобы взрастить в своем чреве данное тобой семя, и не тратила силы в напрасных слезах. Время встречи с тобой еще не пришло. Так что я жила как бы вполсилы. Мои горести, как и радости, оставались приглушенными. Сама собой, подражая времени года, моя природа впала в состояние зимней спячки, чтобы собрать воедино все лучшее, что в ней было. Какая-то мудрость предков успокаивала волнение моих чувств. Видишь ли, с тех пор, как я полюбила тебя, именно там я впервые не жила ни в экстазе, ни в бунте. Я инстинктивно организовала свое существование вокруг ребенка, которого должна была выносить до назначенного срока, вокруг воспоминаний о нас и глубоко затаенной надежды вновь обрести тебя как можно скорее после своего разрешения.

Однако я не изменилась до такой степени, чтобы не интересоваться, что сталось с тобой. Вместе с весенней листвой возрождалась и моя жажда участвовать в твоей жизни. Я принимала необходимость ожидания, но хотела быть в курсе твоих дел и поступков. Что ты делал? Кого ты видел? Чем были заняты твои мысли? В такой дали от Парижа мне было довольно трудно следить за порядком твоей жизни. Из этой невозможности рождалась тревога.

Именно тогда в Палле появился монах, принесший известие от тебя.

Стояла середина марта. Воздух становился теплее, солнце жарче, ветерок невинней. Зеленые побеги усеяли ветви фруктового сада. Начинали свистеть дрозды. Первоцветы и фиалки расцветали меж гниющих прошлогодних листьев, и коты раздирали ночь своими любовными криками.

Мое бремя становилось тяжелым. Я как раз прохаживалась медленными шагами вокруг колодца, подставляя золотым лучам бледное после зимнего заточения лицо и обветренные руки, когда монашеская ряса показалась в проеме ворот. Собаки с лаем устремились к пришельцу. Проходивший мимо Луи отозвал их. Монах колебался:

«Мне сказали, здесь живет дама по имени Элоиза…»

Это был бенедектинец из Сен-Дени, возвращавшийся пешком в Нант. Ты доверил ему письмо для меня. Я схватила его, как сокровище, и ушла читать наверх в свою комнату. Тем временем муж Денизы велел подать посланцу ржаной каши и вареной капусты без масла, ибо был великий пост.

Ты писал, как тягостно тебе было время вдали от меня. Ты говорил о своих бессонных ночах и мучивших тебя картинах. Ты упоминал также о своих обязанностях, своих трудах, о неизменном успехе своего преподавания. Ты намекал также, но как-то загадочно, на угрызения совести, точившие тебя из-за моего дяди. Ты описывал сочувствие, которое вызывала в тебе сила его боли, и считал невыносимым стыд, который пригибал его своим ярмом. «Он чудовищно постарел со времени нашего бегства, — писал ты. — Всякий раз, как встречаю его, повторяю себе: вот человек, который терпит муку по нашей вине». В заключение ты уверял меня в своей верности и обещал в не слишком отдаленном времени счастливый исход наших злоключений.

Помню, по прочтении твоего послания я осталась не вполне удовлетворенной. Что ты в самом деле подразумевал под «счастливым исходом»? Я знала, с какой легкостью тебе удавалось ослеплять самого себя, если речь шла об осуществлении твоего желания. Если в мире абстрактных идей твоя изощренность и проницательность не имели себе равных, то, напротив, ты с таким простодушием не догадывался о простых человеческих побуждениях себе подобных и тебе до такой степени недоставало практического ума, что я считала тебя беззащитным перед реальностью, как малое дитя.

Что готовил ты в Париже?

После ухода монаха я перечитала твое письмо десятки раз, но мне так и не удалось разгадать смысл твоих намеков.

Между тем мой срок близился. Я стала круглой, как сторожевая башня, у меня болела поясница и к вечеру отекали ноги.

В Вербное воскресенье родовые схватки застали меня по возвращении с мессы.

Я не люблю вспоминать о часах, что последовали за этим. Было много суеты в моей комнате, куда вслед за Денизой и матроной, за которой тотчас послали, явилось множество соседок. Из страха, чтобы злой дух не пришел завладеть разумом ребеночка, окно держали плотно закрытым. Для заклятия судьбы возле моего ложа жгли какой-то порошок, составленный повитухой из целебных трав, полынного корня и сухих цветов травы святого Иоанна. По местному обычаю я сжимала в правой руке стебель базилика и ласточкино перо, чтобы разрешение было быстрым.

На середину комнаты принесли большую деревянную лохань, в которую без конца подливали горячую воду. Пар от нее проникал повсюду. И сейчас вспоминаю с отвращением ту влажную жару, от которой простыни прилипали к моему распростертому телу, довершая мучительность моего испытания. Никогда бы не подумала, что нужно столько трудиться, чтобы родить. Ритм схваток неумолимо ускорялся. Мой раздираемый, отверстый, исполненный страдания живот приводил меня в ужас. Однако я отказывалась кричать, как мне советовали окружающие.