Премудрая Элоиза

— Не снисходительности, сын мой, прошу я у вас, поймите это. Я нуждаюсь в полном и всецелом отпущении греха, в отпущении, которое освободит меня от этих угрызений совести и от угрызений в том, что я не испытала их раньше.

Умирающая замолчала. В больнице воцарилась полная тишина.

Пьер-Астралаб, склонив голову, собирался с силами. Наконец, он вновь поднял голову.

— От всей своей души и в полном сознании дела, матушка, я прощаю вас, — сказал он с бесконечным почтением. — Господь предназначил вас для более важного дела, нежели дело моего воспитания: Он избрал вас для воплощения любви и вознесения ее к самой высокой вершине! Да благословит Он вас, как это делаю я.

Жестом почтительной нежности сын Элоизы начертал знак благословения на ее льняном уборе, затем, в порыве сыновьего почтения, взял руку умирающей и поцеловал ее.

— Идите с миром, — заключил он. — Вот вы и в мире с собой.

Элоиза откинулась назад. Какое-то мгновение ее сын удерживал ее пальцы в своих, затем он опустил их на распятие, которое аббатиса носила на груди.

Только тогда он опустился на колени у постели, чтобы соединить свои молитвы с молитвами своей матери.

Ты просил меня, Пьер, не докучать тебе больше своими жалобами. Как всегда, я покорилась твоей воле, подчинив ей свою. Безутешная, но немая, терзаемая, но послушная, я сообразовывалась с твоими желаниями и не говорила тебе больше о своих чувствах.

Тем не менее, я не исцелилась. Я так никогда и не исцелилась. В течение всей своей жизни я выполняла свой долг без любви к нему и употребляла свою энергию более для того, чтобы принудить себя к молчанию, чем для того, чтобы попытаться изменить свое сердце!

В то же время, хоть мне и удалось не заговаривать с тобой больше о своем обожании, выше моих сил было оставаться без всякой связи с тобой. Я написала тебе новое письмо, где, для полной ясности между нами, обязывалась не касаться более темы, которая тебе не нравилась, и похоронить свою любовь в самой глубине своей души. Я не скрывала от тебя, какого чудовищного усилия будет стоить мне достижение такого результата. Дабы ты знал, несмотря ни на что, как обстоит дело, и в качестве последнего напоминания, я добавила приписку, которая была, сама по себе, объяснением, и чей смысл не мог от тебя ускользнуть: «Та, которая принадлежит Богу особо, но тебе — особенно».

Это были мои последние слова любви. С тех пор ни одна фраза, ни один намек не выдали битвы, полем которой я не прекращала быть до сегодняшнего дня.

Я продолжила свое послание совсем иным тоном. Обращаясь к тебе уже не как к супругу, но как к духовному отцу нашей общины, я спрашивала тебя о происхождении наших монастырских традиций и просила нового устава, составленного для нашего употребления, — для женщин, а не для мужчин. В самом деле, правила святого Бенедикта, которые монахини соблюдали, как и монахи, казались мне подходящими нам не вполне. По опыту я знала, что в них было достаточно несовершенств. Наша физическая слабость не могла приспособиться без ущерба для здоровья к слишком суровой дисциплине монахов.

Я изложила тебе свои аргументы и предложила некоторые переделки. Почему бы, к примеру, не разрешить монахиням умеренного употребления вина и вкушения небольшого количества мяса? От этого наши силы бы укрепились, нашим трудам это пошло бы на пользу, а монастырское служение оказалось бы от этого только лучше отправляемым. В плохо кормленом теле душе не хватало жизненной силы и она чахла в убожестве. Зато, поддерживаемый крепким здоровьем, дух будет лишь с большей радостью посвящать себя молитве и поклонению. Точно так же, освобожденные от тяжелых обязанностей, мои дочери предались бы с возросшим пылом служению Господу. Эти вопросы, которые, на первый взгляд, затрагивали только наше благополучие, касались на деле нашего духовного расцвета и давали нам средство его достичь.

Я постаралась также истребовать у тебя распорядок дня, задуманный так, чтобы ручной труд занимал у нас меньше времени, чем самая священная из обязанностей: богослужение. Я предложила еще некоторые другие изменения, которые все могли быть сведены к моему врожденному чувству меры. Видишь ли, Пьер, я придавала большое значение отмене труда с чисто материальным результатом или, по крайней мере, его смягчению, в пользу все более глубоких мистических переживаний. Я глубоко чувствовала насколько вера важнее свершения — я, неустанно трудившаяся и, к своему ужасу, до такой степени лишенная веры!