Премудрая Элоиза

Все должно было способствовать нашему блаженству. Увы! Если в нашей власти придать желаемый вид внешнему убранству, то подчинить себе чувства мы не вольны. С самого начала неуловимое смущение прокралось в нас, отравив даже вдыхаемый нами воздух. Несмотря на все усилия придать нашей встрече всю возможную приятность — а может быть, как раз и из-за этого — мы испытывали смутную неловкость. Вся искусственность попытки восстановить положение в том виде, каким оно было до нашего бегства, бросалась в глаза. Невозможно произвольно вычеркнуть из жизни десять месяцев, столь богатых событиями, столь чреватых последствиями. Исчезла естественность, и каждое слово, каждый жест становились фальшивыми!

После тщетных попыток завязать беседу мы исступленно бросились друг другу в объятия. Нужно было забыть абсурдность нашего положения и в самой глубине объятий обрести правду нашей страсти.

Каким только безумствам ни предавались мы той ночью в темной комнате, где я задула свечи! Через раскрытое окно к нам проникали запахи сада. Аромат созревшей клубники и садового чабреца, благоухание снежной плоти лилий, доносившиеся с другой стороны реки запахи трав навсегда останутся в моей памяти соединенными с испарениями наших разгоряченных тел, которые они омывали, не освежая.

В отчаянной жадности, с какой мы обладали друг другом, было нечто другое, чем просто погоня за сладострастием. То было дикое желание заглушить в сердцах не покидавший нас страх.

Наконец, мы уснули посреди смятых простынь, так и не сумев обменяться ничем, кроме плотских чувств. Нежная беседа, которой я ждала, так и не родилась. Парадоксальным образом наше неистовство было своего рода признанием неспособности общаться, которую осознали мы оба.

Ты внезапно проснулся еще до зари. Тебя гнал страх быть замеченным по выходе от меня. Ты оделся, поспешно поцеловал меня и умчался.

Разве так покидает муж жену после первой брачной ночи? И вправду, совсем не новобрачными были эти часы, украденные нами у нашей лжи. Брак, так безрассудно заключенный нами в расчете на расположение дяди Фюльбера, не сулил ничего доброго.

Вспоминая о неделях, протекших таким образом, я спрашиваю себя, как мы вообще решились поддерживать столь смехотворную игру.

Наше взаимное влечение друг к другу было настолько велико, что мы, по всей вероятности, еще долго продолжали бы цепляться за эту видимость, если бы поведение дяди не повернуло ход событий.

Сегодня я должна попытаться без гнева объяснить поведение Фюльбера, сколь трагичен бы ни был его результат. Я должна оставаться беспристрастной. Разве не буду я судима, как сужу сама? Ясно, что этот наделенный гордыней и духом семьи человек был уязвлен одновременно в своем тщеславии и в своей любви ко мне. Не менее ясно и то, что несмотря на разочарование, он все еще сохранял ко мне остаток привязанности — в силу привычки, разумеется, и в память о моей матери. Конечно, он был зол на меня, но еще не отвергал. Возмещение в благообразной, должной форме умиротворило бы его. Что же мы предоставили ему в качестве сатисфакции? Тайный брак, о котором никто не должен знать!

Хорошую же компенсацию мы ему предложили!

Мир квартала Нотр-Дам, мир университета, да и весь Париж были в курсе моего греха, а о моем возврате к добродетели никому не должно было быть известно!

В уме Фюльбера, заболевшего от тайной обиды, укрепилась навязчивая идея: пусть все узнают правду. Пока я была в Бретани, в руках родственников Абеляра, он молчал. Он боялся за меня и не имел средств обелить мою репутацию. Теперь я вернулась под семейный кров, и моя честь была восстановлена.

Как же можно было в таких обстоятельствах хранить молчание? Желание заговорить не оставляло его в покое. Должно быть, он боролся с искушением, но его натура, жаждавшая уважения и почтения, толкала его к клятвопреступлению. Как же так, на протяжении многих жестоких месяцев он был вынужден жить опустив голову, терпеть позор, страдать от упреков, от сочувствующих мин или насмешек близких, умирать от стыда и бессильного гнева, не имея возможности объясниться. А теперь, когда я вернулась на путь приличий, он не может возвестить об этом во всеуслышание? Ты не подумал, Пьер, о губительных для совести последствиях такой жажды знаков внешнего уважения. Они были, однако, предсказуемы.

По осунувшемуся лицу дяди я могла следить за ходом этой безжалостной схватки. Она была проиграна заранее. Так что я готовилась к последствиям. Они не заставили себя ждать.

Убедив самого себя в обоснованности своих доводов, дядя решился заговорить. Полагаю, он даже испытал при этом некое грубое, смутное удовольствие. Тем родственникам, которые присутствовали при нашем бракосочетании, он дал понять, что настал час пренебречь щепетильностью. Разве Абеляр, соблазняя меня в его собственном доме, обременял себя подобной деликатностью? Необходимость омыть семейную честь казалась им, несомненно, достойным оправданием разглашения тайны.