Прения сторон

— Тебе, наверное, нельзя так много разговаривать!

— Это почему? Практически я здорова и скоро снова пойду в свою контору, это ты теперь свободный художник: хочу — иду, хочу — не иду…

Ильин промолчал. Не вступать же с Люсей в спор, тем более что и сам он еще совсем недавно точно так же посмеивался над адвокатской братией.

— Как же ты решился? — спросила Люся.

Откинувшись на подушки, она смотрела поверх Ильина в окно, на волю. Больница стояла на пригорке, внизу текла река и как раз в этом месте делала петлю. Из окна были видны белые корпуса нового жилого квартала. Раньше здесь был лес, жиденький, но все-таки лес, на который и приятно, и тоскливо смотреть. Но вскоре все вокруг вырубили, и теперь из окна видны только белые корпуса домов и широкая двусторонняя магистраль, соединяющая новый район с центром.

— Как же это ты решился?

— Вот взял и решился, — сказал Ильин.

— Но я спрашиваю серьезно. Ведь это — шаг!

— Ты что же, считаешь, что я и на один шаг не способен?

— Ничего я не считаю… Но как это: уехал в командировку одним человеком, вернулся другим?

— Вот Иринка, например, говорит, что во мне решение давно прорастало, так сказать, зрело…

— В самом деле? Ну и что же?

— Да ничего, учусь…

— А ты изменился, — сказала Люся.

— Да?

— Да. Не знаю в чем… ну, стал более интеллигентным, что ли… А как Касьян без тебя? А как ты без него?

— Что касается меня, я, естественно, сохранил благодарность…

— Не люблю, Женька, когда это из тебя прет… круглое: «сохранил благодарность»! Это надо же… Ты из себя это выдавливай… круглое…

— Капля по капле, как Чехов советовал?

— Для начала давай, как Чехов. Ну ладно, расскажи, что у вас дома? Иринка каждый раз столько хлопочет, что я так ничего толком и не знаю. Как там мой любимец?

— Андрей?

— Он мне сюда такое письмо прислал! Я думаю, вы его слишком жучите. Ну, не может он с Милкой играть Чайковского в четыре руки… не создан он для этого.

— Да и я так думаю. И для кружка мягкой игрушки он тоже не создан. Но с каким удовольствием я прочел бы сейчас его письмо!

— Фига-с! Чтобы ты там считал орфографические ошибки? Ну что, ну пишет «щастливый». Пушкин тоже так писал…

— Иринка бы ему за этого Пушкина такое выдала!

— Глупые у парня родители. Так и передай.

— Передам. Обязательно.

— Каким стал покорным. И только потому, что я лежу, а ты с ногами…

— Ну, Люська, ты и в здоровом виде любишь поучать!

— Я? Много себе позволяешь!

— А что мне остается? Сына я своего воспитать не могу, шаг мне вроде тоже противопоказан…

— Насчет сына правильно понял, а насчет шага я тебе пророчу большую карьеру. Не пожалеешь, что оставил Касьяна вдовушкой…

— А что, все может быть, — весело сказал Ильин. — На днях защищал одного… ну и отстоял. Сегодня явился ко мне его кореш: украл, понимаешь, белье с чердака. Может, это и есть начало моей новой карьеры?

— Не очень-то возносись: чердачная кража, приобщился, называется. Ты теперь влюблен в студента четвертого курса Женю Ильина, хризантемы ему носишь, а ведь другие тоже эти двадцать лет работали, с дискуссиями и без дискуссий, и ты тоже.

— Если называть все своими именами… — начал Ильин, но, заметив нянечку, которая подавала ему знаки, встал. — Скоро ты будешь дома, и мы сумеем обо всем переговорить.

— Сядь!..

— Люся!..

— Сядь, сядь… я хочу спросить… Как там мой Калачик?

Ильин не ожидал такого перехода:

— Почему же он твой?

— Но ведь это наш НИИ!

— Экспериментальный цех…

— Да, конечно, с этим Калачиком я почти и не знакома. И все-таки это наш НИИ…

— Я отлично понимаю, что все это тебе больно и неприятно. Но нельзя же так переживать. У нас в прошлом году, ну не в самой конторе, а на периферии, тоже вскрыли одну историю…

— Как всегда, все разложил по полочкам: «Больно и неприятно…» Кругло, Женя, кругло. Здесь больно, — сказала она, ткнув себя в грудь тощеньким кулачком.

Помолчали. Ильин боялся продолжать этот разговор. Он видел, что Люся раздражена, и думал, что, наверное, это он ее раздражает, его здоровый и самодовольный вид, гладко выбритое лицо и запах одеколона, которым час назад его опрыскал парикмахер. «Но в чем же я виноват! — думал Ильин. — Неужели же только в том, что у меня гладкая розовая кожа? Да, я ее раздражаю, но уходить сейчас нельзя, потому что это будет для нее еще хуже».

— Все-таки попробуй понять, — сказала Люся уже своим обычным тоном, который Саша в шутку называл «руководящим». — Допустим, Калачик жулик, похоже, что ведомости были липовыми. Но Сторицын!

Уже был звонок, посетители зашевелились, в сумки и портфели шли пустые банки из-под компота, бутылочки и всякая мелочь. Девушка, которая только что так страшно кашляла, улыбалась и просила принести в следующий раз новые стихи Окуджавы, такая маленькая тетрадочка в столе, второй ящик слева.

— Я тебя умоляю — не думай о делах служебных, — сказал Ильин. — Смотри, соседка твоя уже улыбается…

— Да мы все здесь такие, — сказала Люся. — Сегодня улыбаемся, а завтра… И все-таки я еще кое-что тебе скажу. Но Сашке — ни слова. А передашь, тоже невелика беда. Вчера у меня был Сторицын.

— Ах, Люся, Люся! — только и сказал Ильин.