Преобразователь

Меня усадили на стул и тщательно привязали к нему скотчем, оставив руки свободными. Видимо, для того, чтобы я мог вытирать сопли и кровь. По крайней мере, седой протянул мне пакетик с бумажными платками.

Я принялся вытирать лицо. Губы распухли, нос, кажется, был цел, только немного разбит.

Тело Анны лежало неподалеку, и я знал, что она мертва. Один из мужчин, обыскав ее, принял из рук другого черный пластиковый мешок на молнии и принялся упаковывать в него труп. Затем он принес сумку Анны и, заглянув в нее, извлек оттуда длинный сверток. Осмотрев его, он подошел к седому и что-то тихо сказал. Тот кивнул и жестом показал на стол. Мужчина поклонился и, положив сверток на стол, вернулся к Анне.

Полковник еще раз огляделся и словно только сейчас заметил Петю. Возможно, он немного удивился. Совсем немного.

— А ты-то что здесь делаешь? Ты можешь идти. Тебя давно ждут на улице.

— Куда? Я один не пойду…

— Ты боишься, что тебя съедят крысы? — Полковник улыбался, и в этой улыбке Пете почудился страх, его собственный страх. Когда Петя был маленький, его мама посылала в погреб за картошкой. И вот однажды Великим постом Петя полез, как обычно, в мешок, но картошки там осталось очень мало, да и та уже проросла беловато-сизыми, как пальцы у покойника, ростками-червяками. Петя боялся этих ростков. Ему все казалось, что они зашевелятся, и обхватят его руку, и потянут к себе, в растительную черноту, пропахшую плесенью и удушливой гнилью. Петя набрал в грудь побольше воздуху и сунул руку глубже — ему было стыдно, что он боится всякой ерунды. Его рука схватила картошку, но ростки ее оказались живыми, гладкими, верткими. Мальчик выдернул руку и вытащил за хвост крысу. Крыса пискнула и, извернувшись, попыталась его укусить. Петя завизжал, отшвырнул от себя мерзкую бурую тварь и ринулся вверх по лесенке. Но руки, вспотевшие от страха, скользили по влажным перильцам, ноги съезжали со ступеней, и ему казалось, что мерзкая крыса вот-вот вцепиться ему в шею и укусит его, а потом прибегут другие и…

Все это Петя вспомнил, глядя в улыбающиеся глаза полковника, и ему, грешным делом, даже показалось, что полковник знает, о чем он, Петя, сейчас вспоминал, и он сам заставил Петю это вспомнить.

— Так вы, молодой человек, не боитесь, что крысы могут вас съесть? — снова повторил полковник, и изумрудные глаза его смотрели Пете прямо внутрь.

— Нет, — слишком поспешно ответил Петя.

— Тогда иди, тебе нечего делать здесь. Иди, или будет хуже. Простым людям здесь делать нечего.

Слова лязгали у Пети в ушах, они выталкивали его вон, на улицу, наружу. Но он не мог уйти и оставить все вот так. Беспомощного Сергея, прикрученного к стулу, мертвую Анну… Мертвую… Резкая боль ударила Петю где-то пониже левой груди, судорогой прошла вверх, исказила лицо и горячим потоком хлынула из сердца через глаза. Мертвую.

— Я не уйду, — сказал Петя, и по лицу его потекли слезы. — Я один не уйду.

— Иди, — вдруг сказал я. Слово рыбкой выскользнуло из моих разбитых губ и упало на пол, усеянный осколками вазы, разбитой Петей при падении внутрь. — Ты должен уйти. Ради Анны.

Но упрямый семинарист стоял на пороге, и мне почудилось, что пляшущие тени от полковника и людей в черном камуфляже вдруг удлиняются, тянутся к нему и вот-вот сомкнутся над его головой. Сомкнутся и заберут у него что-то важное, что-то самое главное, что-то, что никогда уже нельзя будет вернуть.

И тогда я набрал воздух в обожженные газом легкие и крикнул:

— Петя, ради Христа, иди отсюда, я умоляю тебя, ради Христа…

Петя вздрогнул и посмотрел на меня. Я видел его только краем глаза, потому что меня посадили спиной к дверям.

— Сережа, Бог нам всем судья. Сережа, Бог не оставит тебя. Как же я уйду, Сережа…

— Ты человек, Петя, ты должен уйти.

И тогда Петя сложил пальцы для крестного знамения, поднял руку и… Удар в лицо от мужчины в черном опрокинул его на спину.

— Уроды, вы опять за свое! — заорал полковник. — Уберите пацана к чертовой матери, пусть они забирают его и проваливают. Отведите его в машину.

Петю схватили за шиворот и выволокли наружу.

Я дернулся следом, но получил пощечину, свалившую меня вместе со стулом на пол. Впиваясь в ребра, хрустнули фарфоровые останки.

Меня подняли и установили на место.

— Доигрался? — ядовито прошипел полковник. — Мало тебе? О, уроды, что же за уроды вокруг!

Он оглянулся, будто желая убедиться, что уроды вокруг никуда не делись. Потом схватил себя за лацканы пиджака и с силой тряхнул его, словно возвращая самого себя внутрь одежки. Похлопал ладонями по груди, снова оглянулся. Поднял руку и остановил треклятую люстру. Затем подошел к столу и взял в руки длинный сверток. Развернул. В желтом свете эргономической лампочки тускло сверкнул металл. Так мерцает рыба, вытаскиваемая из глубины. Он оглядел флейту, поднес ее к губам, дунул в нее.