Преодоление

– Вот когда очень устаю или падаю духом, – неожиданно задумчиво, с легкой, едва уловимой грустью сказал ученый, – прихожу сюда, сажусь, на ожившие цветки смотрю – сколько в них смысла, целесообразности, сколько непознанного! И становится… легче… Ну а теперь, Александр Андреевич, – он впервые назвал Саню по имени-отчеству, – прошу покорно извинить. Устраивайтесь, пожалуйста, где удобнее, а нам с Мишей пора за дело приниматься…

– Я понимаю.

– Мы в Крымскую обсерваторию собираемся ехать. Новые наблюдения будем проводить, опыты ставить… «Мелочишка», знаете, хоть и нужна, а много сил отнимает… Штатов нет, оборудования нет, все приходится самим… Впрочем, это ерунда, ерунда… Все образуется… со временем.

Пристроившись в уголок, Саня всматривался в лица двух отшельников, вслушивался в разговоры, будоражащие душу, и хотя по-прежнему почти ничего не понимал, кроме отдельных фраз, угнетенности, подавленности больше не было. Отчаянный небожитель осознал, прочувствовал суть: тут, в подвале, начинается большое, гигантское дело, тут живут правильно, не заботясь о славе, о величии, засевают поле семенами, чтобы грядущие поколения могли собрать небывалый урожай.

Пристально всматриваясь в лицо гениального старика, Саня поймал себя на мысли, что в чертах Гозырева нет ничего резкого, асимметричного, тяжелого, мощного, хотя, казалось, лицо мыслителя, вступившего от имени цивилизации в контакт с реальным временем, должно выглядеть монументальным. Монументальность отсутствовала начисто, по-детски удивленные глаза светились, наполненные изнутри согревающим теплом, старик весь – от головы до ног – воплощал в себе какую-то первозданную чистоту, легкость, мягкость. Глядя на него, Саня подумал, что все истинное в природе неброско, но многоцветно. С этой мыслью он поднялся, потому что стрелки точного хронометра показывали четверть третьего ночи, и направился к выходу. На пороге, словно споткнувшись, остановился.

– Николай Александрович, – попросил он негромко. – Разрешите взять на память этот одуванчик, просвеченный временем?

– Конечно, дружок, – улыбнулись мудрые глаза, – отчего вы спрашиваете? Берите. Только, пожалуйста, не ошибайтесь в начале пути. Время не просвечивает, не распространяется, как свет или радиоволны. Время постоянно присутствует, и его взаимодействие с процессами и материальными телами происходит мгновенно.

– Я запомню: время присутствует. И сохраню одуванчик.

– Теперь уже цветок засохнет.

– Я сохраню его увядшим. Он знал прошлое, настоящее и будущее.

И круто повернувшись, Саня вышел.

…Там, за много километров от родного города, притихшего за окном такси в сиреневом полумраке, Саню ждала встреча с собой прежним и с собой нынешним. Время призывало в дорогу. Попросив шофера подождать, он вошел в парадное своего дома, открыл дверь квартиры, стараясь двигаться бесшумно, достал портфель, положил туда бритву, томик Пушкина, чистую рубашку, поцеловал безмятежно спящую Наташку, направился на кухню. Взяв чистый листок бумаги и шариковую ручку, торопливо написал: «Милые мои, любимые женщины! Мама, Наташа! Простите! Я уезжаю на полтора-два дня. Так надо. Но я вернусь. И буду послушно чистить картошку, трясти половики, ходить с вами в кино, в театры и говорить вам самые замечательные слова, какие только есть на свете. Целую вас. Ваш Саня».

Положив записку на середину стола, он погасил свет и вышел в наступающее утро.

Глава восемнадцатая

ПОСЛЕДНЕЕ МГНОВЕНИЕ

– Саня, Санечка! Да откуда ты взялся?.. Так неожиданно!.. Господи, у меня все руки в муке… Ну дай я тебя в щечку поцелую… Как ты вырос!.. Возмужал!.. Гражданский костюм тебе очень к лицу… Да проходи же, не стой у порога… Мариша, Маришка, иди скорее! Посмотри, кто к нам приехал!..

Вера, жена вечного комэска Никодима Громова, все такая же румяная, полная, суматошно-веселая, стояла перед ним, излучая невидимое тепло, трогающую до слез радость, сердечную, мягкую надежность, руки, как и два года назад, были у нее по локоть в муке, она опять неутомимо стряпала что-то вкусное, необыкновенное для своего медведя Никодимушки, так же белозубо улыбалась, и Сане показалось, будто он никуда отсюда не уезжал и что не было двух трудных лет, горьких сомнений, мучительных поисков самого себя. Прошлое словно вернулось в настоящее, он вспомнил, как в этом доме в него, старлея доблестных ВВС, тяжело, трудно входили истины майора Громова и как ему нравилось, что тут сохранили большой стол, за которым можно собираться всей семьей и пить ароматный чай, и просто молчать, и слушать. Он вспомнил свои милые ухаживания за потешно шепелявившей Маришкой, их «светские» беседы, до краев наполненные счастьем прожитого дня, вспомнил страшную схватку с ураганом, когда майор Громов, вечный комэск Громов, прикрыл его, желторотого, своей могучей грудью, балансируя между жизнью и смертью. Он вспомнил все это и еще многое другое, пережитое в родном гвардейском полку, в радушном, гостеприимном доме Громовых и окончательно понял, что не ошибся ни адресом, ни дверью.