Преодоление

Силясь сообразить, в чем допустил промашку, Карцев поставил юбку на место, и снова поток грязи, казалось, смывает, уносит его с мостков.

И тут он понял: это не ошибка, не промашка — Середавин разыгрывает его на потеху себе, на посмешище всей конторе. Это издевательство и унижение под стать тому, что он испытал, когда сбежала Люся, когда его увольняли из армии.

Карцев стиснул зубы. За потеками грязи не было видно, как побелели его обострившиеся скулы. Протер глаза. Сквозь размытую слезой мутную пелену он увидел мастера, — вернее, его упрятанные в бесцветные ресницы презрительно-насмешливые глаза, и словно эхо отдаленного взрыва прозвучало, затронув в душе какой-то болезненный нерв.

Тогда случай в один миг перевернул всю его жизнь. Теперь под ногами оказался железный ломик. Он блеснул на полу.

Середавин заметил, куда направил свой взгляд Карцев, и дряблое лицо его вытянулось. Он стал быстро пятиться, не спуская глаз с ломика. Не заметил, что мостки кончились, и полетел сверху в сугроб, задрав нелепо ноги.

Взвизгнул тормоз лебедки, труба застыла где-то посредине. Рабочие подались вперед, готовые вступиться за мастера, если начнется рукопашная, но Карцев продолжал стоять, не шевелясь, уставившись оцепенело себе под ноги. И тут люди впервые устыдились, поняв, что являются невольными сообщниками Середавина. Розыгрыш зашел слишком далеко, попирается человеческое достоинство. Этот новичок доведен до крайности, до того состояния, когда, уже не думая, бросаются головой в пропасть, лишь бы разом поставить какую-то точку.

Конечно, не житейская мудрость подсказала самому молодому — Шалонову, как разрядить обстановку. На пунцовых, еще мальчишеских губах его вдруг появилась улыбка. Добродушная улыбка понимания и следом — дружески-насмешливые слова:

— А ничего получилось… Как это называется: психологический хук или аперкот[3]?

— Заткнись, зубоскал! — прикрикнул Бек. — Давайте по местам!

Карцев отвернулся. Его охватило отвращение ко всей этой истории, а еще больше — к самому себе. Провели, как последнего дурачка. Докатился… Ну и поделом, коль отупел начисто».

Ссутулившись, растопырив мокрые руки, пошел он по наклонному мосту вниз. Середавина видно не было. Позади грохотала лебедка, шипел в руках Маркела пневматический ключ, трубы одна за другой продолжали выскакивать из скважины.

Карцев повернул к будке. Он чувствовал себя так, словно не липкий раствор глины, а вся горечь жизни собралась в одну чашу и разом опрокинулась на него. Что ж это такое на самом деле? Почему, когда ты тянешься к людям, стремишься сойтись с ними, они показывают тебе от ворот поворот? Эх, Леонид Нилыч! Растравил сердце, затащил сюда, на свежий ветер… Вот тебе и ветер!

Нет, бежать надо отсюда куда глаза глядят! Уходить немедля, сию минуту.

Карцев остановился возле будки, постоял, опустив руки. А как пойдешь мокрый и грязный по морозу? Повернулся в досаде, потопал в котельную.

— Ма-а-мочки! На кого вы похожи! — всплеснула руками Валюха. — Где это вас так угораздило?

— Поскользнулся. Нечаянно… Нельзя ли у вас сполоснуться немножко?

— Ой, помереть можно! Поскользнулся… Говорите уж прямо: в емкость[4] нырнул. Скидывайте все скорее, сейчас дам воды, — засуетилась Валюха, гремя тазом возле крана. Вдруг примолкла, отставила таз и посмотрела темно-зелеными глазами на Карцева пристально и подозрительно: — И что вы мне мозги вкручиваете? Поскользнулся!.. Это те вам, чокнутые, да? — кивнула она сердито в сторону вышки. — Небось под юбку сунули. Так ведь?

Уличенный Карцев безмолствовал.

— А! И спрашивать нечего! Морды им, паразитам, квасить! Уж я своему дуботолку пропишу! Ну, чего стоите? Лужа вокруг вас. Раздевайтесь быстрей!

Карцев посмотрел на нее благодарно, снял с себя торчащую колом робу, повесил на крючок у котла, чтоб сохла, а сам разделся до пояса.

Гудела форсунка в топке, хлюпала вода. Валюха стояла в сторонке у стены, сложив руки под грудью, и смотрела, как фыркал и плескался Карцев. Умывшись, он растерся поданным Валюхой полотенцем, застиранным пятнистым рабочим полотенцем. Делал все машинально, а сам думал с раздражением, что через полчаса и духу его здесь не будет.

«Надену шинель и уйду пешком», — твердил он себе, хотя чувствовал, что уходить почему-то не хочется. Почему? Уж не потому ли, что нашелся человек, который отнесся к нему с участием?

Карцев стоял полуголый возле котла, сушил у огня, распяв в руках, выстиранную рубашку, в уголке губ дымилась сигарета.

Сухощавый, плечистый, натренированный, грудь, что называется, колесом, тонкие кисти крепких рук…

Валюха подошла, подвернула вентиль в форсунке, думая о чем-то своем. Рубашка в руках Карцева парила. Валюха пощупала ее и вдруг, словно забывшись, прижала ладонь к волосатой груди Карцева.

— Какой… какой ты волосатый!.. — сказала она быстрым полушепотом и застыла, но тут же, встрепенувшись, отдернула руку, прыснула смехом: — А правда, говорят, будто волосатики счастливые? Да? Это примета?