Преодоление

Козлякин быстро подтянул гайки, проверил щупом правильность зазоров, сцентрировал заново штампы и пустил пресс на ход. Раз, другой, третий… десятый проверяли они напеременку сепараторы — странные колебания больше не появлялись. Когда ящик наполнился деталями доверху, Ветлицкий остался следить за прессом, наладчик потащил продукцию в галтовочный барабан, чтобы к приходу утренней смены сепараторы сняли чистотой.

Как только напряжение ослабло, начала сказываться усталость. Ни минуты сна за сутки, ни крошки во рту. От голода подташнивало, тело разламывалось.

Вернулся Козлякин, на круглой физиономии довольная улыбка. Поставил пустой ящик под лоток. Детали продолжали скатываться, мелькая с размеренностью часового маятника, гулкие удары уносились высоко под крышу к фрамуге, подсиненной наступающим утром.

— Утро Аустерлица!.. — усмехнулся Ветлицкий с грустью.

— Чего? — не понял Козлякин.

В пролете показалась заспанная уборщица Ися, посмотрела с испугом на начальника и помчалась к электрочасам проверить, не поздно ли явилась на работу. Вернулась успокоенная, включила верхний свет и принялась подметать. Потянулись первые рабочие. Подходили к Ветлицкому, здоровались за руку, кивали взъерошенному Козлякину и, понаблюдав некоторое время за серебристым ручейком деталей, струившимся из-под пресса, переводили речь на пришедший новогодний праздник, принесший с собой непривычную для середины зимы слякотную погоду. Далекие, казалось бы, от заводских дел разговоры, но за ними угадывалось скрытое восхищение двумя измотанными мужчинами, молчаливая похвала их воле и упорству.

Появился Зяблин и, как ни в чем не бывало, принялся переодеваться возле своего шкафчика. Закончив, подошел к Козлякину, поскалился изничтожающе:

— Брак молотишь, голова?

— Угу… Пятую тысячу домолачиваю… — зевнул тот в ответ, не поворачиваясь.

— Да ну?! Неужто расчухал?

— Постигаю помаленьку науку королевскую… — дерзко уставился на него Козлякин.

— Гайка слаба у тебя…

— А я гайку подтянул, — сказал Козлякин с ехидцей, кивнув на ползун.

Зяблин прищурился недоверчиво, наливаясь кровью. Покосился на рабочих, придвинувшихся ближе в предчувствии потехи с утра пораньше, и понял, что попал впросак. В этот момент подошел старый Курилов, сказал громко Козлякину:

— Шабаш, Коля! Оставь и мне малость поклевать…

— Ты что, дед, с похмелья? Гляди, где твой драндулет, во-он, видишь?

— Вчера был мой, а нынче — твой. Так что топчи туда ты, ухарь-купец… Станислав Егорыч поставил меня на «Кирхайс», понял?

Зяблин выругался и побежал к Ветлицкому. Тот шел вдоль пролета, здороваясь на ходу с рабочими. Зяблин догнал его и принялся «качать права».

— Вы слабый специалист, — отвечал Ветлицкий устало. — Самомнение у вас — да, раздуто до космических величин, а что касается оборудования, то вы его знаете плохо, не умеете находить неисправности. Простейшие вещи, такие, как регулировка зазоров — для вас секрет за семью печатями. Надо же такое! Шестой разряд у наладчика, а он в течение двух смен не может пустить пресс! Я вынужден ставить вопрос о снятии с вас разряда.

— Ну, нет, начальник! Не удастся прижать меня к стенке. Некоторые пытались, а получили шиш! И вы зубы сломаете! — кричал Зяблин, размахивая руками.

— Возможно… У вас солидный опыт гадить исподтишка. Сам убедился… — кивнул Ветлицкий на «Кирхайс». — Что будет — увидим, а пока идите и работайте там, где поставит вас мастер. И не шебуршитесь. Кончилось ваше время.

Зяблин позеленел:

— Я на другой пресс не пойду!

— Пожалуйста. Будет приказ о переводе вас на два месяца в подсобники на помощь Элегию Дудке. А отпуск вам будет перенесен с августа на конец декабря и премий от меценатов из заводоуправления больше не ждите.

Зяблин заскрипел зубами. Его трясло от злости, от досады, а Ветлицкий, отдав мастеру распоряжения на текущий день, побрел домой отсыпаться. Однако Зяблин не оставил его в покое, догнал во дворе завода, заговорил глухо, с натугой:

— Товарищ начальник, прошу вас выслушать меня.

— Идите вы к черту! Я спать хочу. Из-за вашего свинства — сутки на ногах без еды и без отдыха. Вот где у меня ваши художества! — показал Ветлицкий себе на шею. — Хватит, разговаривать нам не о чем.

— Извините, Станислав Егорыч, кончен базар… Ваша взяла. Признаю и раскаиваюсь. Железно.

Ветлицкий замедлил шаг, взглянул ему в глаза, желая постичь, искренне говорит он или врет? Что-то больно быстро перековался, осознал… Притворяется? Испугался?

— Предлагаю вам, Станислав Егорыч, руку на верность, по-настоящему, без дураков. Забудьте, что было, я за вас всегда буду горой. Мое слово — кремень. Пофордыбачил сдуру — баста! Ну, по рукам? — проткнул он разлапистую ладонь. — Или боитесь — обману? Так вы тихонь бойтесь, они-то и есть подлинные черти!