Преодоление игры

Мои грустные настроения усиливались временем года, стояла середина августа — пора первых осенних атак с похолоданием, дождями и ветрами, с ранними сумерками, явной усталостью в природе. За нашими с мамой разговорами темнота спустилась внезапно, и тут мы обнаружили, что в доме нет воды. Я выскочила за водой к колодцу, по обыкновению раздетая. Уже спуская ведро к воде, услышала шелест листвы в соседском палисаднике и еле различимый шорох шагов. Тенью вынырнув из кустов, появился Володя, встал неподалеку, как мне показалось — с робкой нерешительностью.

— Ты почему раздетая? — спросил с нелукавой заботой слабым, но таким знакомо–приятным голосом.

— Я же мигом, — ответила я, растерявшись и не зная, как себя вести и что говорить.

И вдруг он спросил совсем не то, что можно было ожидать:

— У тебя так и нет детей?

— Нет, — сказала я.

— Ты переживаешь?

— Нет!

— И правильно. Лучше не иметь их вовсе, чем рожать таких страдальцев, как я.

Володя тяжело дышал, время от времени подкашливая. Мне показалось, что от него веет влажным жаром и… вечностью — мрачной, неласковой, враждебной человеку. Эта неумолимая сила сейчас заглатывала его, и никто не мог остановить ее.

— У меня просто не получается родить, — ответила я, промолчав о его ребенке, уже появившемся на свет. Возможно, он говорил мне истины, которые понял совсем недавно, стоя у разверзшейся могилы.

— Вот и не рожай. Не торопись уйти отсюда, — Володя говорил вроде и обычные слова, только в них чувствовался особый подтекст. Он избегал прямых определений, говорил обиняками. Я поняла, что он постоянно думает о смерти и боится ее, что ему хочется излить душу, сказать сейчас нечто такое… важное для себя. Его интонации были исполнены воющей, бьющей по нервам тоски, неимоверной печали, горечи вечной разлуки. Это тяжело было наблюдать.

— Да что ты, Володя! — как можно беззаботнее сказала я, чтобы хоть как–то развеять его мрачность. — Каждого из нас ждет еще много хороших дней! Мы же молодые, все преодолеем.

— Дай Бог, — ухмыльнулся Володя со скептической ноткой и повторил, делая упор на слове «тебе»: — дай тебе Бог. — Затем он переждал, пока я с шумом переливала воду в свое ведро, и добавил: — А ведь там, наверное, сыро и очень холодно.

Я не помню, в каких словах попрощалась с ним. Конечно, сказала что–то нейтральное, конечно, бодрым тоном… Помню только, что я поспешила уйти со словами:

— Ты прав, на улице действительно зябко. Сам–то не стой раздетым.

— Да мне уже все равно. А ты беги, беги, — понимающе сказал Володя. — И береги себя, пожалуйста.

Вот так мы расстались навеки — на–всег–да…

* * *

Я до сих пор не знаю, имеет ли право на существование родительский эгоизм. Мне приятно помнить Володю, осознавать, что он был с нами на Земле. Его не вычеркнуть из моей жизни. Но и бесконечно больно понимать, что он не прожил, а промучился и уходил практически всю жизнь — долго и трудно, словно был за что–то наказан. Он рано оставил всех, кто его помнил, и тем самым сделал нас старше, мудрее и немного несчастнее.

Раздел 2. Магические знаки и исцеления

Шептуха

Мне кажется, что вокруг стало темно, хотя знаю, что стоит день, переваливший за свою вершину и подкрадывающийся к вечеру. Свет и тени, как и положено, меняются местами.

И вот уже дома и деревья почти сплошь покрыли землю утонченными отражениями своих форм. Скоро наши соседи начнут возвращаться с работы, придет и папа. Мама возится возле примуса, готовит еду. Конечно, ей не до меня — примус плохо горит, фыркает огнем или неожиданно затухает, и она нервничает, что опоздает с ужином. А во дворе полно работы, с которой она одна не справляется и поэтому ждет папу, чтобы делать ее вместе. С примусом такое случается часто, это в лавке нам снова продали загрязненный керосин. Но папа «знает, что яму зрабыть» — так он говорит, передразнивая нашего соседа–белоруса, — надо прочистить каналы, по которым керосин подается к горелке. Для этого папа изготовил на заводе специальное приспособление, держачок с тонюсенькими усиками — прочищалку. Я вижу, как мама одной рукой орудует этой иглой, наклонившись над примусом, а другой держит над горелкой скалку с огнем.

Я уже достаточно взрослая и понимаю, что с миром все в порядке, наоборот, — что–то происходит со мной, причем неприятное. Но плачем тут не поможешь и надо искать помощь. От боли заходится сердце. То и дело я хватаю воздух разгоряченным ртом, как рыба, выброшенная на берег. Боль разрастается, появляется резь в глазах и скоро они — я это знаю — покраснеют, что испугает маму больше моих физических страданий. Я не хочу пугать ее и потому терплю. Появляется ощущение, что в мозги вбивают тупой пульсирующий стержень, и это меня доканывает — принуждает снова идти к бабушке Наташке[30].