Преподаватель симметрии

– Почему вы так уверены?

– Я каждое утро его встречаю!

– Странно, – сказал он, – я вдруг подумал, что за жизнь свою видел гораздо больше закатов, чем рассветов… А их ведь должно быть поровну?

– Не надо так уж пессимистично. Просто вы горожанин и поэт.

– На что мне здесь обидеться? – кокетничал Урбино.

– Пока не на что. Просто вы, скорее всего, сова.

– Скорее всего. А вы?

– А я жаворонок.

– Значит, мы разные птицы! – вздохнул Урбино.

– Зато солнце для нас одно… – Лили делилась закатом как собственностью. – Смотрите, слева вверху – Луна! Не правда ли, хорошо?

– Не то слово. Хотите в тему?

– Хочу.

Урбино вдохнул поглубже, сосредоточил свой взгляд на последней, не слепящей уже алой полоске и начал:

Закат не ведал, как он красен был,
Морская гладь не для себя серела,
Не видел ветер, как он гладь рябил,
И дерево на это не смотрело.
Они стояли, в ночь заточены,
Незримы для себя, горя, играя,
Ни звуковой, ни световой волны
Не разгадав, но ими обладая.
Не знало небо, что луна взошла,
Что солнце скрылось. Темнота густела.
Вокруг незнанью не было числа —
Никто не знал. И в этом было дело.
Что для себя на этом берегу?
Зарозовела в небе птица – что мне?
Куда бежал? Запнулся на бегу,
Стою сам по себе и ничего не помню.

Брехнули псы. Пав перед морем ниц,
Где проявлялась тьма и тень дрожала,
И, немотой сливаясь с пеньем птиц,
Душа моя бессмертье отражала.

Тень облак, сосен шум и шорох трав,
Напрягши ветер, вечер чуял кожей…
И умирал. И, «смертью смерть поправ»,
Опять вознесся. И опять не ожил.

Кого свое творенье веселит?
Кто верует – тому ключи от рая…
И волосы лишь ветер шевелит
У дурака, что зеркальцем играет.

Кто строит дом, не тот в дому живет.
Кто создал жизнь, не ищет смысла жизни.
Мысль свыше – не сама себя поймет.
Пускайся в путь и в нем себя настигни.

– Замечательно! – всплеснула Лили, сжав его руку. – Это что же, вы тоже сейчас??

– Не буду врать, – потупился Урбино. – Просто оно мне больше других нравится.

Смущенный и польщенный, он уже не отпускал ее руки.

Легко, как дети, как на качелях или гигантских шагах, ссыпались они с дюны к морю.

– Давайте купаться! – предложил Урбино не без умысла.

– На закате нельзя, – заявила Лили.

– С чего бы это??

– Грозит лихорадкой.

– Вы как хотите. А я империалист воды! Я должен сразу искупаться, где я впервые.

И он уже стаскивал с себя все, чтобы, поводя широкими плечами и блеснув маленькими незагорелыми ягодицами (прекрасно осознавая свою проекцию сзади), торпедой войти в воду и бурным кролем устремиться к горизонту. Выдохшись, он услышал нежный плеск за собою: Лили плыла за ним бесшумно, как рыбка, ни в чем ему не уступая.

– Что же вы так воды боитесь? – усмехнулась Лили.

– Я! Боюсь?

– Ну да, будто боитесь захлебнуться.

Урбино был посрамлен в своем мальчишестве.

Но, так же бесшумно, уступила она ему в полосе прибоя.

Ее безответность смутила и возбудила его.

– Рыбка ты моя, рыбка… – лепетал он, слизывая с ее плечиков и сосков соленые капли.

Но дальше он не решался на более смелые ласки, не рисковал (слишком уж покорна и безответна она была), что-то его останавливало… на уровне поглаживания шелковистого (тьфу! – пер.) лобка.

– Как ты думаешь, о чем поет эта птичка? – Отвечая птичкой на рыбку, смущенно вопрошала Лили.

– Эта птичка – он. Он зовет подругу.

О эта несмелость, это смущение, эта застенчивость, эта как бы недоступность, как в первый раз… и именно тебе одному, единственному… эта пауза… «Это именно пауза – то, что люди потом называют любовью в поисках утраты», – так думал теперь Урбино, расслабленно отлеживаясь в паузах и покуривая то в небо… то в потолок той чердачной каюты, что была определена ему для его творческого уединения.

– Вот ты утверждаешь, что я боюсь воды… Я, может, ее и боюсь, но не так, как ты думаешь. Да я ее даже пить боюсь: она – живая! Она может не проглотиться вдруг… Моря я даже меньше боюсь, мне просто не везло с кораблями. Ну заставил я себя пересечь экватор, ну и что? Условность, но не цель.