Преподаватель симметрии. Роман-эхо

Что ни говори, а комплимент родному языку не менее приятен, чем ласковое слово кошке. И я согласился, что глагол.

— А у немцев что? — спросил Антон вслед.

— Вы что, и немецкий знаете?

— И знать не хочу! Знаю только, что у них любой предмет с большой буквы, что они каждой своей вещи кланяются: дер Стол, дер Стул, дас Книга, дас Поварешка.

— Любопытное наблюдение… — За немцев я не обиделся. — Русский мне тоже нравится, по музыке звучит, как португальский. Эти Ж и Щ…

Антону тоже стало приятно.

— Да, — согласился он, — у нас хорошее воображение. Жопа… щастье… — просмаковал он. — Странно, что хоть тут мы до конца, до точки доходим. Одно есть только общее для всех языков, — еще более вдохновился он, — это точка! В конце предложения[9] должна стоять точка. Чувствуете разницу между приговором[10] и proposal?[11] Тут-то и проходит трещина между свободой и поступком! Мусульманство…

— Причем тут русские??

— К чему я и клоню. — Он тут же вернулся, как бумеранг. — У нас ни глагола, ни существительного — одни прилагательные! Даже сам русский — не существительное, а прилагательное. Возможно, к слову „человек“. Но это-то слово и опущено. — Лицо Антона сделалось подчеркнуто печально. — No man! — Это „ноумен“ прозвучало у него как-то особенно ласково и музыкально, как knowmen. Мне даже показалось, что он всхлипнул.

Я его не понял, почему мусульманство, и мы разошлись по разным языкам. Na pososhok.[12]

Завтра мы говорили вот о чем: о том же.

Когда я слишком сильно выражал свое удивление парадоксальностью его мышления, Антон слегка краснел, смущался, потуплялся и бормотал:

— Это все не я, а my Tishka.

Но Тишка не был ни его двойником, ни прозвищем, ни еще какой интимной частью.

Это был его ближайший друг Тишкин, великий ученый, изобретавший аппарат для полета на Луну.

Хоть я ему и опасался уже не верить, настолько все у него чем-либо да подтверждалось, хотелось мне побольше прознать не про Луну, а про обстоятельства гибели Роберта Скотта. Тут он как-то особенно таинственно замыкался и начинал играть желваками.

— Это вы говорите, что живая собака лучше дохлого льва! А я вам скажу: если бы лев был бы лисой, он был бы хитрым! (Как я уже говорил, Антон любил щегольнуть своим английским, в данном случае понятия не имея, что цитирует Уильяма Блейка.)

— Убью! — тут же решительно заявил он.

— Кого же? — поинтересовался я.

— Да чухонца этого!

Оказалось, он имел в виду Roald Амундсена.

— За что же?

— У него собаки были лучше! Вот он и воспользовался… Ах, Роберт, Роберт! Почему ты меня не послушался? Почему не взял с собой?

И Антон разрыдался.

Искренности его тоже приходилось верить.

Вот как я понял в конце концов эту историю…

…Он экономно закупил правильных лошадок, и лейтенант Брюс рекомендовал его в состав экспедиции; Скотту он тоже понравился, и Антон был зачислен. Он должен был провожать и встречать направляющихся на Южный полюс, порывался следовать за ними, но по молодости был оставлен с лошадками. („Опять же потому, что я русский, — с обидой комментировал Антон. — Хотя какой я русский, когда я хохол!“; не буду вдаваться в лишние подробности, но хохол оказался тот же русский, но с особой прической.) Но и с лошадками он достиг 84⁰ ю. ш. „Всего-то шесть градусов оставалось! — досадовал он. — Зато я на вулкан слазал! Почти и залез, но ошпарился“.

И это казалось похожим на правду, хоть он и называл Эребус непривычно Эльбрусом (есть такой потухший вулкан в России).

За все это и был он награжден Her Majesty. За это же был исключен из состава следующей экспедиции и теперь бичевал в тоске по своему кумиру Скотту. Весть о трагедии и свела нас за стойкой паба, носившего подходящее название „Э Тайрд Хорс“[13]

„И где же тут сюжет?“ — спросите вы. „Тju-tju![14] — отвечу я любимым словечком утраченного друга. — Я все еще к нему пробиваюсь“.

Антон именно тю-тю: исчез так же, как и появился, — будто утонул в одной из кружек.

У Антона было много любимых словечек, некоторые даже английские. Не только „ноумен“,[15] но и „ноухау“.[16] Neekhujaneeknowhow-knowhowneekhuja,[17] — напевал он печально, и это очень ласкало мой слух. „Опять же, — говорил он. — У вас network[18] — вместе, а у нас раздельно: нет работы“.

Но если я его все лучше понимал за стойкой в пабе, это не значит, что я хоть что-то понял, когда получил от него через несколько лет такое письмо: