Преподаватель симметрии

– У вас все свое и само пройдет, – еще раз повторил капитан, подымаясь.

Было ясно, что разговор окончен.

И Урбино проснулся в недоумении, чтобы снова увидеть проклятую кнопку. Теперь она походила на зуб. Такой здоровый, казалось бы, а беспокоит. Почему всегда так страстно тянет давить на больной зуб?.. И Урбино постарался снова уснуть, чтобы увидеть более славный, хотя и не менее странный сон.

Герцогиня-мать и покойница жена, красавица в индийском сари, лепили вместе пирог.

«А что, я согласна. Пусть у него там будет свой кабинет», – сказала мать-жена хором, обе светло улыбаясь.

Ему и раньше казалось, что дверца под столом. Чуланчик на чердаке, в углу, под косяком крыши. Хранилище строительного мусора с дохлыми детскими игрушками – чем не описание прозы?

Оказалось вдруг пусто, чисто, просторно и светло. Свет шел ниоткуда. Посередине стол и стул, не стул, а табурет, и стол был как раз с той утраченной пишущей машинкой и стопой бумаги. Эта подчеркнутая центральность рабочего места его раздражила, как неуместная забота о недописанном романе. Урбино сердито осмотрелся. Все было так же пусто, кроме большой кучи в углу. Будто туда все тщательно смели, как мусор. Она стекала такой осыпью, как в складе старьевщика. Чего тут только не было!

Свитера и куртки, зонты и трости, кашне и кепки, береты и перчатки, блокноты и записные книжки, часы и очки, бумажники (пустые) и кошельки (с монетками разных стран), браслеты и амулеты, портсигары и зажигалки, ножи и ножики, четки и цепочки, брелки и перстни, несколько любимых книг… – все, что было им потеряно или украдено у него, было здесь радостно найдено. Никогда не думал, что он такой барахольщик: хватило бы на блошиный рынок маленького городка, – каждая вещь будила воспоминание об утрате, и ничто не пугало, пока в самом низу этой сладкой кучи не нашел он отцовскую бритву. Она была в галстуке. Галстук!!!

Развинтил бритву, подул – она издала печальный звук какого-то восточного инструмента – ну да, он слышал такой в Греции, в армянском ресторанчике, где они были вместе с Дикой, она еще так радовалась какой-то восточной тряпке, что приобрела за бесценок (бесценной она и была! – вот почему приснилась ему сегодня в сари…). Галстук был последним подарком Дики. Хенд мейд, разрисованный круглыми очочками. Закругленные заушины очень хорошо смотрелись… Он забыл его у Дики как раз в пылу последней ссоры, ровно перед ее гибелью в зоопарке. Очень скучал по нему.

Но не возвращаться же за ним было… Было розовое весеннее утро после похорон, дети гоняли пустую банку на пыльном, подсохшем пустыре, скинув свои разноцветные курточки, над ними кружили птицы и галдели, как болельщики. Дул ветер. И ветер, и пыль, и дети, и птицы… На заборе было черной краской размашисто начертано странное слово BIRDY. Неграмотный фанат гольфа? Тогда должно было бы быть Birdie. Птичка или «птично» (как ветрено)? Такого слова в английском нет. Может, кто-то так звал свою любимую? как он звал свою Дикой… Но Дики уже не было. Остались только стишки…

А ведь я тогда хотел написать дюжину рассказов во всех английских грамматических временах!..

Ему стало холодно, будто ветром подуло. Хотя дуть было неоткуда, окон в комнате не было, стены были гладкими, как лысина. Он натянул на себя свой любимый исландский свитер, забытый когда-то в отеле, из окна которого так хорошо был виден Страсбургский собор, надел на палец перстень, подаренный когда-то Дикой и потерянный в неком портовом кабаке, машинально прихватил из кучи галстук и книжку и прошел к столу. Сел.

В машинку была уже вставлена страница с крупно напечатанным заголовком

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ПРЕДМЕТОВ

Противно стало, что так долго, так длинно, так всю жизнь его не написал, этот роман. Вон же он весь свален в углу в кучу – пиши, не хочу! Напиши просто историю каждого предмета – его обретения, его потери… и вовсе не надо расставлять их хронологически, наоборот, даже лучше, в непоследовательности воспоминания… что, солнце выглянуло? снег выпал? лошадка проехала? бубенцы прозвенели? когда дело было?!

Важно, как ноздри раздуваются от этого лошадкиного запаха! Что же ты не пишешь, старый козел?.. Перетерпел.

Тут Урбино похлопывает по толстой стопке пустой бумаги, выдергивает с ненавистью лист из непишущей машинки. Лист усмехнулся, сохранив годами закрепленный изгиб.

Лист усмехнулся в поисках названья,
С насмешкой эпигра́фа впереди.
О моя юность, где те упованья,
Что текст так прост, что только лишь войди?

Легко сказать «в начале было Слово»,
Но было оно первым, как ни будь.
«Мороз и солнце» – как это здорово,
Но это и сурово, не забудь.