Преподаватель симметрии

«Устроился в своем раю!..» – ворчала мать, пошвыривая посуду.

Восьмилетний Бибо представлял себе это так: НЕкухня, НЕпосуда. Кухня и посуда – это был ад. Там черти готовят грешников. НЕпосудой в доме была одна вещь – маленькая хрустальная рюмка в виде пивной кружечки, с ручкой; ее еще бабушка подарила дедушке, чтобы тот принимал свое лекарство. Дедушка был фигурой еще более мифической, чем отец: дед попал в рай лет за двадцать до рождения Бибо, названного так пышно в его честь, что Бибо легко забыл свое полное имя и остался на всю жизнь с ласковой кличкой, как новорожденный. Кружечка деда оставалась навсегда старшей реликвией, и мама не разрешала ею пользоваться. Поэтому в те счастливые часы, когда он уже возвращался из школы, а она еще не возвращалась с работы, Бибо завладевал ею и пил из нее чай под фикусом, будто это ром и пальма, именно так представляя себе отца в раю.

«Устроился как у Христа за пазухой!..» – еще говорила мать.

Запазуху Христа было представить себе труднее.

Бибо завел себе хомячка: выменял на фотоувеличитель – единственное, что оставалось в доме от отца. Хомячка он полюбил, гладил его по золотистой спинке, и тот становился плоским, как лужица, взглядывал живыми глазками из-под его гулливерского пальца. И хомячок отвечал взаимностью: сам подставлялся, сам забирался в карманы и рукава… но стоило сунуть его за пазуху, как начинал он судорожно барахтаться, будто тонул, цепляясь своими удивительно чистыми, наманикюренными коготками. И Бибо казалось, что в хомячке помещается еще кто-то, кто из него так смышлено выглядывает и рвется наружу.

«Ну, где у тебя душа? Скажи, где твоя душа?» – допытывался Бибо, уверенный, что это именно она рвется наружу, будто ей тесно и в самом хомячке, а не то что за пазухой.

«Ну куда ты, дурачок, лезешь? Разве тебе не тепло, не хорошо? Ведь кто тебя еще любить будет, кто о тебе, как я, позаботится? Ты же у меня здесь как в раю… Чего тебе мало?»

Хомячку же было мало, он не внимал доброму отеческому наставлению и все яростней цеплялся своими ухоженными коготками, чтоб вырваться на поверхность.

«Дурак! У него же все было!..» – приговаривала мать, имея в виду:

дом,

сына,

работу,

успехи на работе,

что еще?

что еще человеку надо?!

Себя имея в виду.

Однажды пришла редкая подруга, они распили с матерью бутылочку и, не обращая внимания на маленького школьника, повели такой разговор… Сначала как бы о здоровье – о печени, о почках. Печень, или желудок, или что там еще… переходили в отца. Отец болтался в разговоре на ниточке, как сувенир на лампе.

Такой дракончик. С бусинками глаз, как у хомяка. Болтаясь, он взмахивал крыльями, пытаясь вырваться за пределы круглого света в дружественную ему тьму. Мама, разрешая сыну как бы все, кроме заветной кружечки, не давала ему играть и с дракончиком. Это был подарок отца.

– Может, у него что-то с любовью? – задумчиво произнесла подруга. Так странно сказала – будто с той же печенью или легкими.

– Ничего у него с любовью, – поджав губы, отрезала мать.

Все трое, а то и четверо, а то и пятеро, если включать отца и то, что подруга или мать имели в виду, в виду имели разные вещи и еще столько же подразумевали.

Сын насиловал хомячка, и тот таки цапнул его за палец.

Уколы были болезненны: от бешенства, от столбняка… Хомячок был сослан в школьный зоопарк. Сын важно носил толстый белый палец на перевязи.

– Что у тебя с рукой?

– Ничего у меня с рукой, – важничал Бибо.

И баюкал больную руку, как любовь.

– Пустяки… – небрежничал он.

– Вылитый отец… – вздыхала мать.

Именно в такой момент сладко было представлять себе, что уколы не помогли и он умер от болезни, оказавшейся-таки смертельной. О, как они все рыдали!

И отец прилетал на похороны.

– И что ты в нем нашла? – Подруга отодвигала альбом в сторону и приканчивала бутылку.

– Улыбку и… уши! – смеялась мать, почему-то счастливо.

– Уш-ши?

– У него были необыкновенно красивые уши…

Подруга еще раз прищуривалась на фотографию, еще раз проверяла пустоту бутылки, одинаково ничего не находя.

– У меня, кажется, осталось еще немного ликеру… – говорила мать, удаляясь на кухню.

Подруга была некрасивой, незамужней и бездетной.

Мать была красавица.

Так считал сын, у себя в комнате рассматривая собственные уши и тоже ничего такого уж не находя. Скорее, даже никогда не видывал он ничего столь же уродливого, как само по себе ухо.

«Даже странно, что такая вещь – наружу», – подумал сын.

И тут кто-то рассмеялся ему в лицо, прямо из зеркала.

Он не узнал себя.

Никогда еще ему не доводилось видеть свою улыбку.

…Бибо опаздывал на похороны отца.

Неблизкий, прямо скажем, конец. И очень уж недешевый.

К тому же во всем белом. Двадцать один год. Впервые в тропиках. Вот только пробковый шлем забыл… О трауре он не успел подумать.

Когда он его в последний раз видел?.. Было ему уже четырнадцать или еще не было?