Преподобный Амвросий Оптинский

Был в старину среди духовенства такой обычай: во многих приходах все члены причта церковного, или почти все, были ближайшие родственники. Так было в свое время и в Большой Липовице. Дед Александра Михайловича о. Феодор Гренков был священником, проходя вместе с тем и должность благочинного; а сын его Михаил причетником и со всем своим семейством жил в доме отца. Пред рождением Александра Михайловича, по случаю вышеупомянутого празднества, к священнику о. Феодору съехалось очень много гостей. Потому готовившейся быть матерью младенца неудобно было оставаться в доме, и она переведена была в баню, где и разрешилась от бремени3. И так как, по случаю многолюдства, 23 ноября в доме о. Феодора была большая суматоха — и в доме был народ, и перед домом толпился народ, то мать даже запамятовала, в какой день родился ее сын. Впоследствии, будучи уже в Оптиной иеросхимонахом, вспоминая об этом обстоятельстве своего рождения, старец4 шутливо приговаривал: «Как на людях я родился, так все на людях и живу».

У причетника Михаила Федоровича всех детей было восемь человек, четыре сына и четыре дочери. По времени рождения Александр Михайлович был шестой5.

В детстве Александр был очень бойкий, веселый и смышленый мальчик. Он предан был детским забавам, так сказать, всем своим существом. Ими постоянно наполнялось его живое детское воображение, и потому в доме ему не сиделось. Поручала ему иногда мать покачать колыбель одного из младших детей своих. Мальчик обыкновенно садился за скучную для него работу, но лишь до тех пор, пока мать, занятая домашними делами, не упускала его из виду. Тогда осторожно пробирался он к окну, так же осторожно открывал его и мгновенно исчезал из виду недовольной матери, чтобы порезвиться со своими сверстниками. Рассказывал старец и еще о некоторых своих детских проказах: как он однажды полез было под крышу за голубями, но упал и ободрал себе спину; между тем никому из домашних не посмел сказать о сем, боясь еще и наказания за шалость. А в другой раз, несмотря на замечание матери, не переставал стегать у себя на дворе одну смирную лошадку, которая, вышедши из терпения, поранила его в голову. Понятно, что за подобные поступки Александр не любим был в семье. К нему не имели особенного расположения ни дед, ни бабка, ни даже родная мать, которая более любила старшего своего сына Николая и младшего Петра.

Смышленый Саша очень хорошо понимал свое неловкое положение среди не любившей его родной семьи, хотя, может быть, и не знал тому причины, а может быть, отчасти и знал, да не мог и не умел вести себя так, чтобы заслужить любовь старших членов семьи. Тем не менее по временам ему досадно было, что его младший братишка пользуется, сравнительно с ним, особенною всесемейной любовью. «Однажды, — так впоследствии передавал сам старец Амвросий, — очень раздосадованный этим, я решился отомстить брату. Зная, что дед мой не любит шума и что если мы, дети, бывало, расшумимся, то он всех нас без разбора, и правого и виноватого, отдерет за чуб, я, чтобы подвести своего братишку под тяжелую руку деда, раздразнил его. Тот закричал, и выведенный из терпения дед отодрал и меня и его. А последнее-то мне и нужно было. Впрочем, мне и помимо деда досталось за это порядком и от матери, и от бабки». Вообще за излишнюю резвость часто журили Александра и дед, и бабка, и мать.

Заметить нужно, что, передавая некоторым из посетителей обстоятельства своей детской жизни, смиренный старец приносил в то же время как бы всенародную исповедь в своих погрешностях, укоряя и осуждая себя перед слушателями, поэтому и начинал иногда свои рассказы так: «Покаюсь пред вами: делал я то и то», дескать — вот какой я великий грешник!