Прерий душистых цветок…

— Как кто? Судомойка я есть, прачка–белошвейка, — улыбнулась ему примирительно Василиса, наклоняясь к ногам и смахивая легонько влажной рукой капельки крови вместе с тонкими осколками. – А фамилия моя вовсе не Свиристелкина, фамилия моя Барзинская…

— Ненормальная какая–то, — убегая, стрельнул в нее недовольным глазом Сергунчик. – Ну, погоди, доберусь я еще до тебя…

 Убрав из–под ног осколки и снова встав к мойке, Василиса с удовольствием вспомнила вчерашний свой разговор с добрейшей Лерочкой Сергеевной и даже улыбнулась сама себе. Подумалось – и впрямь же хорошее дело, жильцов пустить. Двести долларов в их теперешнем положении – это же о–го–го, это ж, можно сказать, богатство целое, сундук с сокровищами Али–Бабы. Можно даже и на сапоги зимние для Петьки чего–нибудь выкроить. Не ходить же ему в старых, ступню пополам поджав. Она ведь растет и растет у него катастрофически просто, ступня эта…

— Слушай, Коняшка, а ты откуда вообще такая взялась? – вздрогнула Василиса от неожиданно возникшего над самым ее ухом голоса Сергунчика, опять таки незаметно совсем подкравшегося. – У тебя родители есть? Они кто? Ты местная, иль приезжая откуда? Не из беженцев, нет? Странная ты такая… Ну, чего молчишь?

— Слишком много вопросов сразу, — улыбнувшись, чуть повернула к нему голову Василиса. – Давайте по одному…

— Ну, папа–мама у тебя есть?

— Папы нет, а мама да, есть, конечно. А что?

— Да так… А где она?

— Кто?

— Ну, мама твоя, кто!

— В Германии живет…

— У–у–у… — закатил к потолку глаза Сергунчик. – Я ж чувствовал – не просто все с тобой, коняшка. Мама, значит, в Германии живет, а ты у меня тут, значит, посуду моешь сутками? Так?

— Ага… Выходит, что так…

 ***

 ЧАСТЬ II

 5.

 Он звал ее Альхен. С того самого дня, когда увидел русскую свою невесту в аэропорту города Нюрнберга. С тех пор ни разу Аллой так и не назвал – все Альхен да Альхен… Поначалу непривычно было, а потом ничего, притерпелось. Да и все остальное притерпелось помаленьку – и страна чужая, и речь эта грубо звучащая, и порядки немецкие образцово–показательные… Только один вопрос все время мучил ее, и не вопрос даже - досада маетная : а вот если б не обманула она его, жениха своего зоачно–немецкого, не назвалась такой одинокой да бездетной на интернетском сайте невест, так ли уж удалось бы ей превратиться из Аллы в эту самую Альхен, или фрау Майер, обожаемую русскую женушку преуспевающего сытого бюргера Руди Майера? И как это быстренько все раскрутилось - она и опомниться не успела. Когда ехала сюда по гостевой визе год назад, ни о чем таком и не думала. Хотя вранье все это, что не думала, – чего перед самой собой кокетничать. Думала, конечно. Просто не знала, что домой больше не вернется…

 А что, что ей оставалось делать? Жить с Ольгой Андреевной всю жизнь под одной крышей, в убогой ее квартире? Висеть лишним грузом на ее шее? Сознавать себя никчемным и жалким придатком к собственным детям, ее обожаемым внукам? Она ж не виновата, что всю жизнь прожила за мужниной спиной, как за каменной стеной, и ничему толковому больше не научилась. Да и Олег не настаивал, чтоб она этому самому жизненно–толковому вообще когда–нибудь училась…

 Вздохнув, Алла перевернулась на другой бок и натянула одеяло на голову, свернулась под ним маленьким комочком, плотно зажмурила глаза - надо еще поспать…

Хотя спать вовсе не хотелось. Не шел в нее этот сладкий утренний сон, который она так раньше любила. И даже не сам по себе сон любила, а некое счастливо–сладостное осознание своего каждодневного праздничного бытия : пусть, пусть другие встают и выходят из теплого дома в холодные промозглые утра, а она будет барахтаться, плавать в своей беззаботности–невесомости на шелке простыней, под пухом одеяла… А вот здесь такого праздника не получалось. И не получится уже никогда, наверное. Перечеркнула она сама свой праздник легкой черточкой–прочерком в графе анкетной, о количестве детей у потенциальной русской невесты вопрошающей. Перечеркнула разом, выходит, присутствие в своей жизни и Василисы, и Петечки…

 Откинув одеяло, она села на постели, запустила руки в густые светло–рыжие волосы, откинула голову назад. Сентябрьское немецкое солнце вовсю рвалось в спальню через неплотно закрытые ставни, оставляя на полу узенькие острые полоски света. Сейчас, сейчас она выйдет к нему, к этому солнцу, со стаканом сока и большой чашкой чудесно пахнущего кофе, сядет, подогнув под себя ноги, на теплую траву газона и подставит навстречу ему заспанное лицо, и почувствует тут же, как разглаживается под нежными утренними лучами кожа, и услышит, как нежно плещется голубая вода в бассейне, приглашая в свои утренние объятия, а потом Гретхен позовет ее завтракать…