Прерванная дружба

С друзьями он, правда, разделался ещё не полностью. Пожалуй, это было бы разумнее, но человеку приходится считаться со слабостями собственной натуры: так уж он устроен, что не может жить совсем без привязанностей. Ну что ж, он позволит себе одного друга. Он и тут в полной безопасности: никакая дружба не сможет занять в его жизни такое место. чтобы это угрожало его душевному спокойствию, а привязанность Рене – хорошее прибежище от полного одиночества. Душа у Рене чистая, и он ни на что не притязает. Рене можно довериться – он никогда не станет допытываться, никогда не предаст… А если вдруг… И это не страшно. Страшно было только одно предательство, но это случилось так давно, что все уже изгладилось из памяти. Риварес перешёл через мост и свернул к острову Святого Людовика. Идти домой было ещё рано, он не чувствовал усталости, и чудесная ночь располагала к прогулке. Он всегда больше любил Париж ночью, к сейчас тишина вокруг гармонировала с глубоким спокойствием души, сбросившей павшее на неё в юности проклятье.

На мосту между двумя островами он остановился, бездумно глядя на отражение фонарей в спокойной воде, на клочья разорванных облаков, мчавшихся в небе, скрывая тонкий серп луны. Как ветрено и тревожно там, наверху! Какое спокойствие царит здесь, у дремлющей реки. Огни горят не мигая, и тени мирно спят под пролётами моста… Да, воистину ветер дует, где хочет, увлекая к погибели всё, что не прочно и шатко. А для него, в нём самом и вокруг него, царит мир…

Они шли на блеск твоих стрел, на сиянье копья твоего.

Выходи, выходи, мой народ,
Выходи на войну!

Я – пена
На гребне первой волны.
Волна, разбиваясь, уходит.
И вместе с ней пена.
Выходи, выходи, мой народ,
Встречать прилив.

Я – пламя
На крыльях далёких туч.
Приблизятся тучи —
И молния гаснет.
Выходи, выходи, мой народ,
Встречать ураган!

Я – знамя,
Зовущее в битву.
Проходит смерть —
И ногами армий
Растоптано знамя.
Выходи, выходи, мой народ,
Выходи на бой!

Я – голос
Грядущего гнева,
Он, зазвучав, умолк.
Задушенный тишиной.
Но там, где гремел он,
Трепещет имущий
И ярко пылает
Манящий огонь!

Выходи, выходи, мой народ,
Будут твоими и счастье, и солнце,
И сладостный вольный воздух.
И я, что не встречу рассвета,
Захваченный тьмой,
Я, которого выпустил ад,
Чтоб вновь поглотить,
И я буду с вами
Шагать сквозь мглу.

Выходи, выходи, мой народ,
Выходи на войну!

Он вернулся из далей забытья и ударился о стену сознания.

Он по-прежнему стоял, облокотившись о парапет, но река была теперь иной. Тени облаков больше не закрывали месяца, и каждая струйка воды горела серебром. Он поднял глаза и в чистом просторе увидел сиявший серп, смятые облака прятались на горизонте – забытые, ненужные обломки, отброшенные в самый дальний край неба.

Воистину, ветер дует, где хочет, и увлекает к погибели людей и их замыслы…

В окне у синьора Джузеппе горел свет. Заспанная женщина отодвинула засов в парадном и посветила свечой на лестнице. При первом лёгком стуке итальянец отворил дверь и, ни слова не говоря, протянул вошедшему руку.

На столе ждал скромный ужин на двоих. Феликс сел в старое кресло около печки, и синьор Джузеппе молча подвинул ему сигары. Риварес взял сигару и прикурил от лампы. Рука его не дрожала.

– Так вот, – заговорил наконец итальянец, – что касается оружия…

ГЛАВА VIII

Медленно спускаясь по крутой тропинке, Феликс едва держался в седле, пальцы его выпустили поводья, голова склонилась на шею лошади. Он так ослаб, что, попытавшись взобраться на лошадь, едва не потерял сознание, но пастухи больше не хотели его прятать. Они напомнили ему, что другие на их месте давно бы выдали его солдатам, – ведь за него обещана награда. А они позволили ему лежать у них в хижине целых две недели, потому что пожалели его и потому что не отдали бы в руки ищеек синьора Спинолы даже дворняги. Ведь они слыхали, что творится в Болонье. Но приходится думать и о собственной безопасности. Только вчера опять видели отряд, разыскивающий повстанцев. В нынешние времена за укрывательство беглецов могут и пристрелить. Он хорошо заплатил, и им его от всей души жалко, но он должен уйти.