Преследователь

Мы сидели рядом. В первый раз нам нечего было делать — только ждать, просто ждать, пока кончится воздушная тревога. Никто не видел нас. Мы были одни. Я слышал, как в ушах у меня звенит тишина… Или это звенела в жилах кровь? Меня охватило какое-то праздничное настроение. Ладно, пусть это будет тщеславие, но мы спрятали клад, который стоил дороже, чем шапка денег. Тут было то, что накормит, насытит, возможно, даже спасет многих гонимых. Я представлял себе, как они будут взволнованы, когда откроют портфель и увидят много сотен рейсовых талонов. Я представлял себе, как они удивятся, в какое придут возбуждение. У них будут продукты, это так… Но скажите, ради бога, кто согласится закупить эти продукты? Фрау Хеншке сказала, что у них есть друзья не евреи, они будут ходить по разным лавкам, чтобы не закупать в одном месте сразу слишком много и не привлекать к себе внимания. Все было строго нормировано. Тот, кто купит по нашим талонам мешок риса, обязательно будет задержан. А затем начнется расследование, и возможно, что полицейские ищейки разнюхают в чем дело. Там обнаружено хищение карточек, а здесь куплен мешок риса. Ага! Нет, так нельзя. Надо купить фунт риса и хлеб здесь, фунт риса, хлеб, полфунта масла и колбасы — там. И домой со своей добычей. А потом в третью лавку, и опять: фунт риса, и все остальное, и кофе — вот вам рейсовые талоны, пожалуйста! А затем все это богатство тайком переправить в еврейскую больницу, а оттуда в те семьи, где приютили беглецов. И наконец, наконец-то после такой нужды, после таких лишений на какое-то время (на месяц-другой) люди будут сыты, у них будут яйца, жиры, яблоки, и хлеб, и все, что необходимо человеку.

В соседней ложе под креслом № 3 лежало то, что стоило дороже золота, — там лежало счастье. Надо было только доставить завтра портфель к фрау Хеншке.

Ева и фрау Хеншке договорились на четыре часа следующего дня. В три часа я должен был зайти в театр, взять у Мюке портфель и в половине четвертого передать его Еве в кафе «Ринг». Сделать это будет нетрудно. По всей вероятности.

Была ночь, что-нибудь около половины второго, и Ева сидела тут, рядом со мной, совсем близко. Она сидела поразительно тихо. Можно было подумать, что она умерла, так тихо она сидела. Можно было подумать, что она смотрит захватывающий и яркий спектакль, так тихо она сидела.

— На сцене никого, — сказала она шепотом. — совсем никого.

Я молчал.

— Странно выглядит сцена без людей. Никогда раньше я ее такой не видела.

— Теперь мы тоже можем мысленно разыграть какую-нибудь пьесу. Что бы ты хотела сыграть, Ева?

— Комедию. Яркие шелка, смех, кринолины, веселая болтовня, любовь и все такое…

— Все, чего у нас нет…

— Да.

А мне мерещилась на сцене другая пьеса: «Машина страха». Она разбрызгивала страх, как пульверизатор распыляет духи. Обслуживали ее серые военные рабы, дождь страха моросил не переставая, и тот, на кого падала капля, превращался в пепельно-серую измученную тварь.

Прошла минута, и Ева снова заговорила.

— Я давно не была в театре. Последнее время здесь ставили «Фауста». Я читала афиши.

— Оперу Гуно.

— Ага. Ты ее знаешь?

— Немного, со школы.

— Там было ведь что-то такое: «Остановись…»

— Фауст ищет счастье, ищет то мгновение, когда он будет вполне счастлив, так что сможет сказать: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно». Что-то в этом роде.

— Ты когда-нибудь был счастлив?

— Не знаю.

— Может быть, счастье — противоположность страха.

— Почему?

— Может быть, человек счастлив, когда не испытывает страха.

— Может быть…

— Может быть, счастье действительно мгновенно. Я не могу себе представить, что можно быть счастливым всю жизнь. А ты?..

— И я не могу. Тут надо, чтобы все было одно к одному, чтобы были и любовь, и успех, брак, дети, деньги…

— И надо, чтобы человек это замечал.

— Ну, это уж кто как чувствует.

— Да.

— Но свои чувства нельзя вечно держать на точке кипения. Это как с любовью. В молодости любовь бьет через край. Потом вступаешь в брак, любовь делается спокойней, но зато к ней присоединяется дружба. А когда оба состарятся, действительно может получиться какое-то сходство, общность существования у двоих людей. Но в романах все та же старая ложь. Там вечно пишут о безумной любви… Скучно.

— Ведь есть еще другая, особенная любовь.

— Не будем о ней говорить.

— Не будем.

Мы смотрели на пустую сцену, потому что там был хоть какой-то свет. Всегда смотришь туда, где свет или движение.

Может быть, говоря о другой любви, она имела в виду нашу? Была ли это любовь? Меня не трогали определения. Я говорил вообще, так сказать, принципиально, а она имела в виду частное — самое что ни на есть частное в самом что ни на есть типическом. Она была женщина. Я слышал ее тихое дыхание. Я чувствовал тепло ее тела, ощущал его, хотя она сидела за полметра от меня, не ближе.