Пресс-конференция в Лондоне

Я уже публично дважды, даже трижды, говорил о польских событиях. Моя горячая поддержка движению "Солидарности", я думаю, достаточно известна. Когда Леху Валенсе отказали в Нобелевской премии мира, я пережил это как личное горе и как глубокий стыд за Нобелевский комитет мира. Они предпочли вот именно в этот момент дать премию двум людям, которые всю жизнь говорили против ядерного оружия, но не разоружили ни одной бомбы. А то, что делал Лех Валенса, меняло историю - не Польши, и не Европы, а всего XX века. В моей статье в "Экспрессе" о введении военного положения в Польше я показывал, что, вот, в любой стране Европы можно найти достаточно людей, готовых поддерживать палаческий режим. Это произошло и с внутренними силами в Польше. Я не настолько информирован о положении и настроении разных польских кругов, чтобы дать вам сейчас точный прогноз, в какую сторону пойдут события, как повлияет визит Папы в июне, какую позицию займёт польская Церковь - более строгую или менее строгую. Но я хотел бы сказать, что польские события по своему значению выходят далеко за пределы Польши. Польские события показывают нам, до какого размаха может дойти самоосвобождение народа. А в том исключительном интересе и волнении, с каким Запад воспринимает польские события, видно не только глубокое сочувствие к польской "Солидарности", но и успокаивающая надежда, что как-нибудь обойдётся без усилий Запада, как-нибудь Восток освободит сам себя, а тем освободит и Запад от угрозы.

ЮПИ. Вчера в Темплтоновской речи вы говорили очень сильно об атеизме в России. Можете ли вы сказать, какие события в вашей собственной жизни обратили вас от атеизма к православию?

Я был воспитан в христианской православной вере. Первое, действительно первое воспоминание в моей жизни, какое только есть: меня взрослые подняли на руки в церкви, во время службы, чтобы я видел, как через церковь, полную людей, проходят несколько чекистов, вот в таких остроконечных шапках, конечно не снимая их, как в церкви полагается, с топотом идут в алтарь и начинают отнимать там священные предметы. Это моё первое воспоминание, я с ним начал жизнь. В юности я испытал большие преследования в связи с верой в Бога. Когда мама вела меня в церковь, школьники, которых направляли комсомольцы, следили за нами, а потом устраивали собрания-судилища, меня судили за это. А был случай, когда силой сорвали с моей шеи нательный крест. Я жил примерно до пятнадцати лет убеждённым православным и полным врагом атеизма и коммунизма. По затем, в ходе образования в советской школе, главным образом под влиянием философских трудов, которые нам давали, я испытал постепенное охлаждение к церкви. Храмы были закрыты, и казалось навсегда. И было несколько студенческих лет, когда я считал себя марксистом. Однако в глубине всегда была жива привязанность к церкви, усвоенная с детства. Я был взволнован во время войны, когда вдруг допустили церковь в какой-то мере возродиться, когда священников показывали в фильмах не карикатурно, как это делали, скажем, Ильф и Петров в своих книгах, но как патриотов. Позже мы узнали, что всё это была комедия и Сталин возвращал православную веру только для того, чтобы лучше мобилизовать народ на защиту страны. С войны я попал в лагерь, восемь лет в лагере направили меня к большим размышлениям, ко встречам с верующими людьми, к разным дискуссиям. Затем я пережил смертельную болезнь в лагере, и перед её лицом во мне снова и полностью восстановилась православная вера. К счастью, в школе после лагеря я преподавал математику, что избавляло меня от необходимости занимать публичную позицию по религиозным вопросам, иначе я не мог бы преподавать в школе. Я знал людей православных, которые раньше были преподавателями литературы и никогда не смогли вернуться к этому, потому что нужно было лгать на каждом шагу против религии. Это моё возвращение я описал в "Архипелаге ГУЛаге", в 4-й части.

Ассошиэйтед пресс. Я слышал, что вы были жертвой Юрия Андропова, когда он возглавлял КГБ. Теперь, когда он взял верховную власть, какова ваша личная реакция на это назначение? и считаете ли вы, что от этого как-то изменится советская политика?

Вы знаете, я никогда не считал себя личной жертвой Андропова. Как у меня описано в "Архипелаге ГУЛаге", Рюмин, например, или Берия сами били дубинками подследственных, - вот те люди уже личные их жертвы. Я всегда понимал, что речь идёт об объединённом Политбюро. И даже в связи с Политбюро и всем тем, что они надо мной вытворяли, я тоже не считаю себя жертвой. Я сознательно вступил с ними в борьбу, в борьбе всегда возможны встречные удары.