Пресс-центр

«Он похож на мою мать, — подумал Шевц. — Старуха тоже могла греметь кастрюлями или, пыхтя, мыть полы, показывая, как ей тяжело, когда я сидел за столом и сочинял стихи. Точно, он такой же самовлюбленный, только о себе думает. Может, больной? Все психи живут собою, остальные для них ничто, фигуры, необходимые, чтобы слушать их тирады и молча соглашаться со всем. Бедный я, бедный, у всех матери как матери, жалеют, гордятся, а у меня…»

Не обращая внимания на то, как Либих переворачивал деревянной ложкой шипящее кровавое мясо на большой тефлоновой сковороде, Шевц начал читать приглушенно, подвывая, помогая себе рубящим жестом левой руки:

Большеглазый ужас прикрыт ресницами;
Овал лица удлинен, ладно кроен;
Трагично спокоен, надменно спокоен
Воин…
Ввожу в вас ужас тонкими спицами,
Зрачки расширены под ресницами,
Крики кружатся синими птицами,
Болен…
Ужас нужен силе,
Ужас подобен победе,
Ужас угоден крови,
Ею сдобрена почва рейха…

Взвейся
Свастики резкость!
Да здравствует наша немецкость!
Затянем ремни потуже -
Грядет ужас!
Слабые тише, ниже!
Сильные — туже ужас!
Время победы ближе!
Время расплаты рядом!
Всех не распятых — к распятью,
Всех несогласных к стенке,
Слабость нам вчуже,
Ужас!

— Ничего, складно… Ты действительно веришь, что свастика — это хорошо? Гитлер был ведь псих ненормальный…

Шевц яростно вскинулся со стула; Либих ударил его, шутя, ребром длинной ладони по руке, тот быстро отскочил.

— Как ты смеешь, мерзавец?! Фюрер поднял нацию из пепла!

— Ну да, поднял… А в какое дерьмо он ее погрузил, хотел бы я знать! И не вздумай еще раз броситься на меня, прибью… Если ты идейный идиот, незачем брать деньги за работу, которую мы делаем. Тоже мне Гитлер… Ешь лучше… Что ж не звонит Саттори, а?

84

26.10.83 (18 часов 06 минут)

— Да, девочка, — повторил Вернье, — я договорился, и это будет завтра, в десять утра…

— Ты убежден, что все придут? — тихо спросила Мари. — Я очень боюсь, папочка, что они испугаются… У меня так было вчера… Испугались… Или их замолчали… Ругать-то американцев все ругают, шутить над Рейганом все горазды, а вот напечатают ли за своей подписью о твоей завтрашней пресс-конференции… Сомневаюсь, доверчивый мой, добрый папа, очень сомневаюсь…

— Ну, хорошо, давай еще раз вместе проиграем ситуацию, — сказал Вернье. — Поправляй, если тебе кажется, что я не прав…

…Резидент ЦРУ, сидевший в машине на рю Вашингтон, в трех кварталах от дома Вернье, жадно слушал этот разговор. Он недоумевающе посмотрел на своего сотрудника Герберта, потому что возник какой-то странный всасывающий звук. (Герберт наблюдал за Вернье последние семь дней, изучил профессора достаточно хорошо, пояснил резиденту: «Это он так пьет кофе, сосет, как телок, чего вы хотите, беспородный мужик из берлинского рабочего пригорода»)

Вернье долил себе кофе, бросил еще крупицу сахарина из плоской коробочки («Для тех, кто не хочет толстеть», — реклама такая красивая, что, даже помирая, станешь глотать этот особый, медицински скалькулированный сахарин) и продолжил:

— Смотри, что происходит… Я, Вернье, консерватор, чем высоко горд и никогда ни от кого не считал нужным этого скрывать, пригласил на завтра с санкции ректора Сорбонны ведущих обозревателей, профессуру, телевидение, радио и своих студентов на лекцию «Опыт интервенции в Доминиканской Республике и сегодняшняя ситуация в Гаривасе»… Так?

— Так, — кивнула Мари.

— Согласись с тем, что надо было прожить пятьдесят шесть лет, и, видимо, неплохо прожить, чтобы мне отдали для этой пресс-конференции зал в Сорбонне, причем бесплатно, хотя я мог бы поднатужиться и уплатить десяток тысяч франков за аренду помещения… Видимо, я действительно неплохо прожил эти мои годы, если на приглашение откликнулись сто сорок человек… фу, какой хвастун, — рассмеялся он, — просто сплошное неприличие…