Пресс-центр. Анатомия политического преступления

— Как? — спросил Степанов. — Я обидел вас? Готов написать все, что я говорил. Слово, зафиксированное на бумаге, есть документ, и, если вы найдете то, что подходит под категорию оскорбления, привлеките меня к суду, я готов дать показания… даже после автокатастрофы… Если оклемаюсь, приеду, эти я могу вам обещать… Конечно, если кокнут, тут уж не моя вина, замолчу…

Софи Сфорца побледнела, даже в ночи было заметно, как её щеки сделались серыми, словно бы цементными; она легко поднялась, заставила себя улыбнуться.

— Это было так мило, что вы нашли время навестить нас, синьор Степанофф, по- моему, ваш сюжет может принести славу; если удастся написать его так, как вы задумали, мы с Руиджи будем молить бога, чтобы вам повезло. — Она обернулась к мужу. — Не так ли, милый? Извините, но я должна вас оставить, меня мучают мигрени…

Степанов кивнул, пожелал доброй ночи, пошел к двери; замки были особые, словно тюремные, двери обиты железом, цепочка — из нержавеющей стали.

Руиджи отпер замок, кашлянул, сыгранно пожал плечами.

— Мы, люди Запада, привыкли к делу с первого же слова, синьор Степанофф, мы не византийцы, а римляне, поэтому превыше всего ценим, когда человек сразу же берет быка за рога, а не прячет главное за декорацию, будь то мифический сценарий, роман или репортаж для коммунистической газеты.

— Если бы вы не поняли главного, синьор Руиджи, — ответил Степанов, — вряд ли ваша жена так внезапно занедужила бы. Да и потом, видимо, бестактно задавать вопрос: когда и кто смог вас испугать так, что вы простили гибель Франчески?.. Я готов продолжить наш разговор на улице, если вы опасаетесь вести его в доме, где могут быть вмонтированы чужие уши.

— Осторожнее рулите по нашим дорогам, — ответил Руиджи со странной усмешкой, — они очень узкие, а наши водители лихачи. Желаю вам доброй ночи и счастливого творчества…

"Ну и что? — подумал Степанов. — Ну и пусть этот самый Дон Баллоне узнает про то, что я иду по следу. Это даже хорошо. Только надо успеть надиктовать и отправить домой информацию, которая уже собрана. Правда складывается из крупинок знания, поиск истины — преодоление ступенек, но не лестницы всей целиком, сразу, с наскока; такого не бывает, даже слово для этого специальное изобрели — волюнтаризм… Видимо, я начал не с того конца… Мне надо найти список тех, кто участвовал в съемках последнего фильма Руиджи, на котором погибла Франческа Сфорца… Порою осветитель скажет больше, чем режиссер, который после смерти Франчески поселился на роскошной вилле в самом аристократическом районе Швейцарии… Пенсия… Какая пенсия у режиссера? Расскажите Хабибулину… Кто это мне сказал? Ах, да, толстая барменша в Шереметьево, господи, когда же это было?! Почему время дома так разнится от того ощущения минут, когда самолет приземляется на чужбине? С точки зрения логики это необъяснимо, но правда! Все действительное разумно, все разумное действительно, ай да Гегель! А вот как эту философскую концепцию в приложении к разности ощущения времени вычислить на ЭВМ? Да, — спохватился, Степанов, сейчас надо позвонить в Гамбург, черт с ним, что поздно, извинюсь перед Максом, но только он один может помочь… Нужен список всех, кто видел Франческу в последние дни, во-первых, и еще очень нужно узнать, кто продал эту виллу Софи и Руиджи".

В одиннадцать двадцать он кончил разговор с Гамбургом, записал все адреса и телефоны в свою растрепанную книжку, посмотрел по справочнику, где находится итальянское консульство в Лугано, нашел телефон своего римского издателя. "Позвоню утром, попрошу послать телекс в здешнее консульство, трехдневную визу для туристов итальянцы дают сразу же, на месте, без запроса в их МИД". Вышел на набережную; террасы, где вечером стояли сотни столиков, вынесенные из баров и "ристоранте", были пусты, гасили свет, ежедневный праздник окончился; в пиццерии "Дон Карло" возле стойки толпились несколько мусорщиков; Степанов попросил налить двойное виски без воды и льда, выпил, ощутил запах дымка, самогонки бы шандарахнуть, которую Зубаниха в былые времена гнала на Плещеевом озере: осенние рассветы там тяжелые, выпь кричит тревожно, даль видна словно бы на сислеевской картине, как сквозь папиросную бумагу, туман слоится, зримый, близкий, цветом похожий на церковные благовония, клубящиеся в храмах, господи, как домой хочется, сил нет!

— Еще виски, — сказал Степанов и повторил прекрасное итальянское "прего" — "пожалуйста"; истинно требовательная вежливость; когда же мы начнем по телевидению давать уроки этики? Петр когда-то начал это, а потом не до того было, да и Петра погубили, а сейчас самое время, ведь так собачимся, стыдоба сплошная; отсутствие внешней культуры отнюдь не всегда компенсирует культура внутренняя, право…

— Двойное? — спросил бармен, с интересом разглядывая Степанова.

— Только так.

— Синьор — американец?

— Русский.

Бармен присвистнул.

— О-ля-ля, вы первый русский, которого я вижу в жизни! Мой отец был у вас в плену, говорил, что в России живут очень хорошие люди, давали докуривать сигареты, не били и угощали своим хлебом черного цвета…