Престол и монастырь

– Да благословит Бог тебя, доброе чадо, и дом твой, – отвечал тот несколько певучим голосом, осеняя крестным знамением хозяина и подавая ему для поцелуя руку, предварительно помолившись перед образами, стоявшими в киоте в серебряных и золотых окладах, украшенных драгоценными камнями. Мелкими разноцветными искрами горели драгоценные камни, отражая мерцающий свет предыконной лампадки.

– Милости прошу присесть сюда, преподобный отче, – говорил хозяин, усаживая гостя в переднем месте у стола и заботливо подкладывая за его спину подушку, вышитую хитрым узором.

– Уж несколько дней собираюсь к тебе, отче, – продолжал хозяин, – каждый день собираюсь, да все не удосужился: делов много, а нужно бы тебя видеть очень.

– И я о тебе соскучился, Федор Леонтьич; в последние дни никто из наших не забегал ко мне.

– Не прикажешь ли, отче, медку?.. Видишь, как парит, а в жар-то он хорошо прохлаждает, особливо после пути.

Скоро искристый мед зашипел в объемистом кубке.

– А какая нужда случилась во мне? – спросил отец Сильвестр, отведывая понемногу шипучего напитка и прищуривая глазки.

– Да что, отче, все по старому делу. Заботит оно больно нашу матушку государыню. Об этом-то деле я и хотел поговорить с тобой.

– Давненько я государыню не удостоился видеть, да как быть! В Успеньев пост хворь накинулась, так мне и не случилось побывать на Верху. Какое же дело-то это?

– Перед тобой мне скрываться нечего, отче, ты и сам без меня все знаешь, знаешь, каково положение нашей милостивицы. Ведь она и сама с тобой частенько советуется. Вот что: прихожу это-то я к государыне, а на ней и лица нет, бледная такая и дрожит вся. Что, мол, с тобой приключилось, матушка государыня, спрашиваю я ее, а она как вскинет на меня очи да так и залилась слезами. «Не долго уж, видно, мне быть с вами, други мои, – отвечала она мне сквозь слезы, – отымут вас от меня вороги злые». Я допытываюсь и, как бы ты думал, что узнаю?.. Сидела государыня за своими царскими делами, как вдруг грянет гром, стекла даже зазвенели в палате. Государыня к окну, смотрит, а небо такое синее да чистое, ни одного облачка не видно на нем. Государыня и вспомнила тогда такой же гром и в такое же ясное время – помнишь пятнадцатого-то мая? Вспомнила и испугалась. Опять, видно, кара будет, только от кого будет эта кара – неизвестно. Думает так-то государыня; а к ней и входит стряпчий и говорит: не извольте, мол, беспокоиться, государыня, это потешные конюхи царя Петра Алексеича тешатся. Видишь, отче, они уж и пушки завели. Ну долго ль до беды с такой забавой?

– Опасная забава, Федор Леонтьич, совсем непригодная, – вставил отец Сильвестр, прихлебывая из кубка, – а особенно в руках таких пьяных озорников и головорезов, как потешные.

– Вот государыня и говорит мне: «Видно, Федор, век мне быть под опаской от мачехи да от сына ее. Горько мне, а пуще горько за моих ближних. Возьмут пьяницы верх, пойдет все вверх дном, смута будет без конца; мне будет тошно, а вам еще тошней: изведут вас в корень конюхи». Зачем, государыня, отвечаю ей, доводить до этого, мы преже того сами их изведем. Она выслушала меня да так ласкова улыбнулась и говорит: «На тебя-то я, Федор, надеюсь да еще на двух-трех, а прочие-то как? Сможете ли вы? Ты бы, Федор, проведал у стрельцов, какая будет от них отповедь, если б я вздумала венчаться царским венцом».

– Ну, что ж, Федор Леонтьич, говорил со стрельцами?

– Сегодня вечерком велел собраться сюда человекам тридцати стрелецким урядникам. Поговорю с ними, да не чаю от них большого проку. Народ ноне в стрельцах не прежний – послушливый да смирный такой. Всех бойких-то мы ведь повыметали.

– Да, народ не прежний, – задумчиво повторил Сильвестр, – забегает он ко мне в монастырь частенько побеседовать. С таким народом ничего не поделаешь.

– Так вот, преподобный отче, я и хотел поговорить с тобой, позаймовать от тебя ума-разума. Как тут быть?

– Времена трудные, Федор Леонтьич, больно трудные. Надо нам действовать сообща, дружно.

– Как действовать-то?

– Первое, Федор Леонтьич, нужно зорко наблюдать за тамошним двором, что делается у конюхов-то.