Преступление без наказания: Документальные повести

Специальный раздел в отчете ХОЗУ НКВД — «Писатели». Начиная с Горького. Особняк на Малой Никитской, дома отдыха Горки-36 и в Крыму, в Тессели — и везде каждый год большие ремонты, благоустройство парков, садов, посадка цветов, множество слуг, смена мебели и посуды. «Что касается снабжения продуктами, то всё давалось без ограничения», — фиксирует отчет. А еще дача в деревне Жуковка (Горки-10) для Надежды Алексеевны Пешковой, невестки Горького, и дача в Гильтищеве, по Ленинградскому шоссе — специально для свиданий Ягоды с ней…

И еще из раздела «Писатели» в отчете ХОЗУ НКВД: «Киршон пользовался пайками. Снабжался мебелью, сделанной в Бутырском изоляторе, и расход на банкеты по поводу постановки новых пьес. Ремонты на квартире. Афиногенов получил много мебели из Бутырского изолятора, за счет НКВД — банкет. Шолохову купили разных предметов из ширпотреба на сумму около 3000 руб.»

«Могила невостребованных прахов»

Тем временем в Лефортове Авербах все строчил и строчил, зарабатывая себе право на жизнь. Почти все писатели, чьи имена он назвал, расстреляны в 37-м. Как раз в РАПП-то, среди писателей «из народа», «врагов народа» оказалось больше всего! Вслед за вождем пересажали и «авербаховцев», объявленных троцкистскими диверсантами в литературе.

Сюда же привязали и потом расстреляли прозаика, поэта и драматурга, члена правления Союза писателей Бруно Ясенского. Коминтерновец оказался «польским националистом», да еще и «шпионом». На суде он от своих показаний отказался, заявил, что оговорил себя в результате избиений, длительных беспрерывных допросов и других мер принуждения. Об этом он писал и в многочисленных жалобах. Последнее его слово: «Если суд считает доказательства моей виновности достаточными, прошу меня расстрелять, но не как польского шпиона, которым я никогда не был, а как человека, не заслуживающего доверия Советской власти».

В преступной связи с Авербахом был обвинен и князь-коммунист Дмитрий Святополк-Мирский. Его судьба тоже плачевна. Князь, «последний Рюрикович», воевал в Белой армии, после ее разгрома эмигрировал. Преподавал в Лондонском университете, стал известным критиком, авторитетным историком русской литературы. Потом с ним произошла метаморфоза: вдруг сделался коммунистом и с помощью Горького вернулся в Советский Союз. Здесь прослыл партийным ортодоксом, участвовал в постыдном сборнике о Беломорско-Балтийском канале, писал хвалебно о чекистах. Это не помогло — все равно посадили за решетку. Оказалось, князь-коммунист завербован «авербаховцами» для контрреволюционной троцкистской работы в советской литературе.

Умер он на Колыме в лагере «Инвалидный» 6 июня 1939-го. В акте о погребении значится, что «заключенный Мирский Дмитрий Петрович, личное дело № 136848, зарыт на глубине 1,5 метра головой на запад».

Вот и все, и кончилась жизнь человеческая. Рассказывают, что там, на Колыме, «последний Рюрикович» по памяти, не пользуясь никакими источниками, написал историю русской поэзии — «От Пушкина до Блока» — и передал лагерному врачу. Рукопись пропала.

В тюремных коридорах и следовательских кабинетах сменяли друг друга и иногда узнавали по голосу и душераздирающим крикам вчерашние политические и творческие враги, ныне уравненные в бесправном унижении, превращенные в полулюдей. Литература — свалка проходимцев, которых не жалко столкнуть в кровавую пропасть, — такую картину навязывали обществу Кремль и Лубянка устами самих же литераторов.

Авербах вводит термин «интеллигентские писатели», с отрицательной окраской, как будто бы могут быть писатели — не интеллигенты. Но больше перемалывает литературные дрязги, выдавая за творческое рвение борьбу за место у кормушки и за славу — близость к вождям. И вдруг снова, без перехода, впадает в лирические отступления, психологический обморок, выпуская из себя фразы, длиной не уступающие Толстому и Достоевскому:

Я понял, что самовлюбленность, вождизм, неприязнь к самокритике, неврастеничная неустойчивость, легкомыслие, пустое острословие — эти мои качества — есть черты определенного и отнюдь не пролетарского социального типа. За 18 лет пребывания в партии из меня мог выработаться настоящий большевик, а я, не прошедший вначале пролетарской школы, все время работая наверху, долгое время сам себя переоценивал, привык и в области политической работы, и дисциплины тоже жить в атмосфере вседозволенности.